Пройдя 10 шагов, я, однако, остановился и, оглянувшись кругом, стал осматривать местность. По-видимому, глухой переулок имел всего 8–9 футов ширины, был немощен и весь изрезан колеями и рытвинами. С одной стороны поднималась высокая белая стена какого-то сада, с другой – еще более высокая стена дома. Ни та, ни другая не имели окон.

Это обстоятельство разрушало все мои предположения; я был поставлен в тупик. Конечно, мадемуазель намеренно уронила бархатный бант, но не из окна. Это доказывало только, что она нуждалась в помощи и, быть может, проходила через этот переулок по пути из одного места заточения в другое.

Совершенно сбитый с толку, в состоянии полнейшего уныния, я прислонился к стене, размышляя о неудачах, которые, казалось, преследовали меня всюду. Вскоре не замедлил сказаться и голос совести: ведь во всех моих бедах мне приходилось скорее винить собственную оплошность, чем недостаток удачи. Не я ли дал обокрасть себя? Не я ли привел ее в такую лачугу, что невольно возбудил в ней подозрения? Наконец, останься я с нею и пошли вместо себя Симона, я не подпустил бы к ней никакого незнакомца. Но я не имел привычки считать себя побежденным при первой же неудаче. Поразмыслив, я убедился, что уже одно то обстоятельство, что бархатный бант попал в мои руки, указывало на благоприятное вмешательство судьбы.

Ободренный этой мыслью, я решился пройти до конца переулка и двинулся вперед, зорко осматриваясь по сторонам, но не встречая ни души. Над стенами проглядывали обнаженные ветви деревьев; в самих стенах на определенных расстояниях были проделаны низкие крепкие двери. Я тщательно осмотрел их: ничего подозрительного. Все они были крепко заперты, и многие из них, по-видимому, очень редко отворялись. Достигнув городских валов, я повернул обратно и в печальном раздумье пошел назад по переулку, замедляя шаги по мере приближения к улице Валуа. Тут я сделал открытие. Угловой дом, выходивший фасадом на улицу Валуа, представлял глухую стену только со стороны переулка: я увидел верхнюю часть задней стороны этого дома, поднимавшуюся над примыкавшей к ней низкой стеной сада; и в ней я заметил несколько окон. В одном из них мне показался предмет, при виде которого сердце мое забилось надеждой. Окно это было заколочено тяжелой решеткой, на которой висел обрадовавший меня предмет. Это был небольшой бант, сделанный точно так же, как и лоскуток бархата, лежавший у меня в кармане. Я почувствовал восхищение перед остроумием и изобретательностью барышни: можно было побиться об заклад, что она за этой решеткой.

Нетрудно представить себе, с каким вниманием я осматривал теперь этот дом, отыскивая в нем слабое место, но видел перед собой только мрачную четырехугольную твердыню из кирпичей, построенную в старом итальянском стиле, с зубцами на вершине и небольшими бойницами на каждом этаже.

Окон было мало, и они были невелики. Весь дом казался серым и запущенным: на кирпичах лепились лишаи, карнизы были покрыты мхом. Внимание мое привлекла дверь из переулка в сад, но она оказалась необыкновенно тяжелой и заколоченной сверху и снизу. Убедившись, что с этой стороны ничего не поделаешь, и не желая оставаться поблизости из боязни привлечь к себе чье-либо внимание, я вышел на улицу Валуа и два раза прошелся взад и вперед перед домом, стараясь не показывать вида, что осматриваю его. Он стоял несколько в глубине улицы; с одной стороны к нему примыкали конюшни. Одна только труба слабо дымилась. Три ступеньки вели к полурастворенным массивным дверям, через которые мне удалось бросить взгляд на обширные сени и величественную лестницу. Два человека, очевидно слуги, сидели на ступенях, ели каштаны и перебрасывались шутками. Над дверями висели три раскрашенных герба. Пройдя вторично мимо дома, я заметил, что средний герб принадлежал Тюрену: стало быть, бархатный бант не солгал. И я отправился домой, обдумывая дорогой свои планы. У нас все было по-прежнему. Мать моя находилась в полубессознательном состоянии, что избавило меня от тяжелой необходимости извиняться за отсутствие. Я сообщил свой план Симону Флейксу, и он вызвался найти приличную особу, которая могла бы остаться при г-же Бон. Но он долго не мог вникнуть во все дело. Раскрыв рот, сверкая глазами, он молча выслушивал, пока я не дошел до его роли. Тут он начал дрожать, как в лихорадке, и воскликнул с упреком:

– Вы хотите, чтобы я сражался, сударь? Вы хотите, чтобы меня убили?

– Вздор! Я хочу только, чтобы вы подержали лошадей.

Он взглянул на меня блуждающим взором. Лицо его еще выражало обиду, но вместе с тем и какое-то восхищение.

– Вы хотите вовлечь меня в это дело? – настаивал он. – Да, да?

– Ничуть.

– Да, да! А конец легко предвидеть. Мне не повезет. Я ученый, я не подготовлен к сражениям. Вы хотите, чтобы я умер! – кричал он в возбуждении.

– Я вовсе не желаю, чтобы вы сражались, – ответил я с легким презрением. – Ради моей матери я скорее хотел бы, чтобы вы совсем не участвовали в этом деле. Прошу вас только постоять в переулке и подержать лошадей. Вы при этом рискуете не многим больше, чем сидя здесь у очага.

Наконец мне удалось убедить его исполнить мою просьбу. Однако, когда он вспоминал о том, что ему предстояло, его вновь охватывала дрожь; он не раз вскакивал с места и принимался ходить взад и вперед между окном и очагом, сжимая руки, словно в лихорадке, с выражением глубокой думы на лице. Я приписывал это вначале просто трусости. Однако он не делал никаких попыток отказаться от данного слова и, несмотря на выступивший на лице пот, делал все приготовления. Я вспомнил еще, как долго и с каким терпеньем он ухаживал за моей матерью без всякого вознаграждения. Очевидно, тут дело было не так просто. Это был странный, не подходивший под обычную мерку человек: я не мог предвидеть, как он поступит в минуту испытания. Конечно, моим долгом было освободить мадемуазель, и немедленно: ведь нельзя было предвидеть, к каким последствиям могло привести малейшее промедление, раз она находилась в руках Френуа. Но я так мало надеялся на успех, что считал это предприятие отчаянным. Впрочем, предстоявшая потеря матери, плохое состояние моих дел, вечное сознание преследовавших меня неудач – все это сделало меня равнодушным к опасностям. Так мы отправились в путь, на улицу д'Арси, проезжая известными Симону переулками; и в лицо нам глянули красноватые лучи заходившего солнца, на минуту позолотившие мрачные края крыш и серые башни, поднимавшиеся над нашими головами. С величайшим хладнокровием отдал я свои последние приказания Симону Флейксу и поставил его, с тремя лошадьми, в 100 шагах от дома в конце переулка, который и теперь казался таким же тихим и глухим, как утром.

– Поверните их головами к валам, – сказал я. – Впрочем, они все достаточно спокойны. Сида можете не привязывать. А теперь слушайте! Ждите здесь, пока я не вернусь или же пока на вас не будет произведено нападение. В первом случае, вы конечно обождите меня; во втором – спасайтесь сами, как можете. Наконец, если до половины шестого не случится ни того, ни другого (часы пробьют там, в монастыре), уходите и возьмите с собой лошадей: они ваши. Еще одно слово. Если вам можно будет улепетнуть только с одной лошадью, берите Сида: он стоит больше многих людей и не изменит вам в случае опасности.