Он всматривался в горизонт. Там купола и шпили сквозь дрожащий воздух бледным золотом сияли на солнце, сливаясь со снежной далью. Нарядные многоколонные фасады, голубые и красновато-коричневые, под прерывистым снежным узором, уходили в перспективу вдоль бесконечных набережных; у каждого окна свой особый высокий белый гребень, у каждой капители свой особый белый орнамент. Низко на горизонте он видел город на берегах величественной, скованной льдом реки. Солнце с лазурного неба светило на мощные стены крепости, освещало ветхие башни Воскресения[16], гигантский золоченый купол Исаакия, вздыбленную бронзу Петра, тонкий светлый золотой шпиль Адмиралтейства.

«Будь умирание понято как законченность в смысле окончания рассмотренного рода, Дасейн было бы положено этим как наличное, соответствующее, сподручное. В смерти Дасейн ни вполне закончено, ни просто исчезло, ни тем более стало готово или как подручное вполне доступно. Наоборот, подобно тому, как Дасейн, пока оно есть, постоянно уже есть свое еще „не“, так есть оно всегда уже и свой конец. Подразумеваемое смертью окончание значит не законченность Дасейн, но бытие-к-концу этого сущего. Смерть — способ быть, которое Дасейн берет на себя, едва оно есть. Окончание как бытие-к-концу требует своего онтологического прояснения из способа бытия Дасейн. И предположительно лишь из экзистенциального определения окончания станет понятна возможность экзистирующего бытия того еще „не“, которое располагается „до“ его „конца“. Экзистенциальное прояснение бытия-к-концу дает впервые достаточную базу, чтобы очертить возможный смысл речи о целости Дасейн, раз уж эта целость должна конституироваться через смерть как „конец“.»[17]

Убирая в комнате Карла, Пэтти прочла эти слова в книге, которая лежала открытой на столе. Она прочла их, хотя это не было в полном смысле прочтением, потому что она абсолютно ничего не поняла. Слова звучали бессмысленно и грозно, как отдаленный набат какой-то гигантской катастрофы. Значит, так выглядит мир для людей достаточно умных и развитых, чтобы воспринимать его без прикрас? Значит, под кажущимся вот что скрывается?

Пэтти оставила совок и щетку и подошла к окну. Поезд прогрохотал под домом. Она все еще не привыкла к этому грохоту. Она поправила юбку. Застежка этим утром сломалась, а булавка то и дело расстегивалась. Был полдень, и солнце, туманное и красноватое, светило между яркими полосками облаков. Темная фигурка миссис Барлоу удалялась по снегу. Это Пэтти несколькими минутами раньше не пустила ее в дом. Снежное поле строительной площадки стало бело-розовым. Громады домов вдали, густо затененные с одной стороны и залитые красным светом с другой, тянулись к небу мешаниной кубов и конусов. Пэтти чихнула. Неужели простудилась? Карлу не нравится, когда у нее простуда. А может, просто пыль?

Целый день Пэтти тщательно избегала встречи с Евгением. И это было нетрудно, потому что Евгений, то ли из деликатности, то ли из-за опьяненности счастьем, тоже старался ее не тревожить. Пэтти переживала радость, смешанную с отчаянием. Оба чувства были так сильны, что она едва могла их разделить. Она не знала, что полюбит Евгения. Но теперь узнала, что полюбила, и особенной любовью, на которую уже и не надеялась.

Но тут же она останавливала себя: как же это возможно? Ведь она любит Карла и никого другого любить не может. И словами это не выразить. В паутину бытия, сплетенного ею вместе с Карлом, ничто постороннее проникнуть не может. Слишком темно, слишком душно там, внутри. Она связана с Карлом узами настолько ужасающими, что легкомысленно называть их любовью. Она и есть Карл.

Что же тогда случилось этим утром? Под солнцем, под снегом наступило какое-то сумасшествие, какая-то неожиданная изумительная свобода. Черные годы исчезли из ее души, и она вновь ощутила это страстное стремление к другому, этот человеческий жест, который делает каждого из нас наиболее полно самим собой. Ей словно была дарована новая сущность. Всем естеством она устремилась к Евгению, не оставив нигде ни частички себя. Из ее черного окоченелого существования родилось что-то ясное и танцующее. Радость любви Евгения, радость своей воскресшей способности любить она пронесла через весь день. И все же — как это могло случиться?

Невинность, которой она одарила Евгения даже раньше, чем узнала его, теперь сияла вокруг него, как ореол. Мрак не касался его. Он любил ее просто, искренне. С ним она могла бы жить в невинности. В это утро на нее повеяло счастьем. Счастье заключено в Евгении, как и во всех безгрешных людях. Коснись — и оно просияет. И счастье осветило ее. Весь день ощущение счастья сводило ее с ума. Она может быть счастлива с Евгением. Она может стать его законной венчанной женой, носить золотое кольцо и жить с ним в чистоте. Быть замужней женщиной, обыкновенной, любить светло.

Так может быть. Так не может быть никогда. О Карле нельзя рассказать Евгению. Он отшатнется в ужасе, если узнает. О признании не может быть и речи. Пэтти спросила себя: ты все еще любовница Карла? И ответила: да. В любой момент, когда захочет, всегда Карл может овладеть ею. Его воля, а не ее. Он — ее судьба. Верно, иногда она представляла, как уходит от него, представляла себя свободной. Пэтти, смиренно служащая благу. Но острое болезненное чувство подсказывало ей разницу между мечтой и реальной возможностью. Реальной возможностью была именно невозможность. И ей надо было учиться жить с этим противоречием.

«Но я люблю его», — повторяла Пэтти, словно простота этих слов могла спасти ее.

— Патюшечка.

Пэтти поспешно отвернулась от окна.

— Ты еще не закончила уборку?

— Только что закончила.

— Следы мышей видела?

— Нет.

— Странно. Я видел наверняка.

Пэтти стало вдруг мучительно стыдно. Кровь бросилась ей в лицо, сделав его черно-красным, словно вся чернота в ее крови взбунтовалась, чтобы изобличить ее.

— Не уходи, Пэтти. Я хочу поговорить с тобой.

Карл носил черные очки. Два глянцевитых овала смотрели непроницаемо, отражая розовый свет, отражая башенки города. Где-то в доме прозвенел колокольчик Элизабет и затих.

— Пэтти, будь добра, задерни шторы. Мне не нравится эта снежная белизна.

Пэтти выполнила приказ.

— Получше задерни. Еще свет пробивается.

Через секунду комната погрузилась в кромешную тьму. И тогда Карл включил настольную лампу. Он посмотрел на нее своим громадными темными ночными глазами, потом снял очки и потер лицо. Он начал ходить по комнате.

— Не уходи. Присядь где-нибудь.

В комнате было очень холодно. Пэтти села на стул около стены. Карл прохаживался: туда-сюда. Она заметила, что под сутаной ноги у него босые. Сутана развевалась и всякий раз, когда он проходил мимо, касалась ее коленей с какой-то грубой лаской. Теперь Пэтти не сомневалась: Карл знает о ее отношениях с Евгением, как знает все, что происходит в ее сознании. В его присутствии она становилась рабой исходящей от него темной силы. Она закрыла глаза и что-то, может быть, ее душа, выпала из нее и покатилась под эти босые вышагивающие ноги.