Вторая Гудрун сотворилась и объединилась с первой — как знать, сколько их ещё; конечно, есть различие в одежде и: первая Гудрун целеустремлённее! Поскольку у неё есть цель: она сразу бросается — из-за своего безупречного здоровья — в глаза не такой уж стройной ёлочке Гудрун-два; кроме того, у этого деревца на корнях отпечаталось нечто, загрязняющее атмосферу, в форме ярких плетений и вьюнов на её облегающих дешёвых лосинах. Что проку от красивой упаковки, если купленная вещь дешевле той бумаги, в которую она была завёрнута. Под этими лосинами приходится преть, это ставит перед нашей химической индустрией большие задачи, но не беспокойтесь, она способна взорвать когда-нибудь и нашу колбасную шкурку. В тёплой уличной пыли, в арке здания управы Вены, герб которой (крест, уж этого у неё не отнимешь, это касается всех преданных мёртвых в этих рыжелисьих панельных норах) красуется наверху и указывает на бессмертные зоны задних дворов, итак, там и объединяются обе молодые женщины, наполовину ещё живой (?) призрак Гудрун со свежеубитой Гудрун, редкий акт, напоминающий людям, чтоб держались подальше от любых судебных актов. В то время как студентка Гудрун оглушённо лежит на полу в деревенском пансионате, в её телесную оболочку втекает эта воскрешённая, молодая убитая. И они становятся чем-то третьим, безобразием третьего порядка, и его что-то обрекло. Ведь что-то, должно быть, и на Христа осерчало две тысячи лет тому назад так, что Он до сих пор пребывает среди нас, немёртвый, как и вся Его религия, которая не хочет честно умереть; конечно, и сам Он, и Его союз уже достаточно наказаны их руководящим составом и менеджерами. Наверное, Он заслужил это сущее наказание тем, что был таким загадочным. Он так зашифровался, что не хотел признаться, что Он такой же человек, как ты и я. Каждому хочется быть лучше, чем он есть, и получать лучше, чем он имеет. Мы считаемся женихами и невестами, если что-то, хоть и после долго сопротивления, вроде бы подходит друг к другу. Так Гудрун становится невестой (женихом) другой Гудрун, одна сходит по лестнице прямо в другую, как в лужу из праха и костей, на поверхности которой мазутными разводами переливаются и плавают вылитые желания. В этот миг этому промежуточному существу посылается сила, которая воскрешает тело.

Что-то вроде хриплого лая доносится из этой объединённой церкви. Гудрун, студентку философского факультета, крутит в миксере, смешивая с килограммами средств оживления. Соки бьют ключом с экрана телевизора, продукты питания обогащаются вкусовыми качествами в этом хранилище атомных отходов, телевидении, нам сообщают, из чего мы должны состоять, чтобы выстоять потом перед мерцающей голубым светом дарохранительницей господа нашего генерального интенданта: братья и сестры снизошли до нас, а мы как обошлись с ними? Им пришлось оставить всё своё достояние в Обердёблине, их деловые накопления, их семейные запасы, и отправиться ж.д. составами, в которых они потеряли последний состав личности ещё до того, как прошли огонь и трубу (да, они были бесследно стёрты ещё до того, как смогли записаться на дрессировочную площадку, где их дрессировали овчарки, вместо того, чтобы наоборот), на Восток, в рейх восходящего солнца, чтобы кто-нибудь смог разжиться от их душ, их очков, их мехов и вставных челюстей. Покатался как сыр в масле — а теперь катись на все пятьдесят лет! Никто не слышит, как сцепляются в один состав два человеческих вагончика, хотя тут готовится мировая премьера. Тела дёргаются и скрипят в суставе сцепления. Не работа отпустила на волю эту молодую медсестру а ученик, которого, в свою очередь, ещё не отпускают экзамены, так что средства массовой информации могут спокойно упустить его из внимания. Туда, где отец с сыном катаются на санках. И потом студентка подарила своей сестре жизнь! — замещая творца. Эта жизнь ещё в исходной упаковке тела, в тесных лосинах, которые специализируются на обрисовывании, и в майке, непомерно большой по сравнению с ними. Этой простой женщине лучше, чем Господу Иисусу, про которого Его поклонники думают, что Он воскрес в своём собственном теле. А не подумают о том, что небо не холодильник и потому мясо, даже если оно ещё хорошо держится, туда не сунешь, под громы, молнии, земные содрогания и змеиное коварство, под хруст костей, зубовный скрежет и уколы пик. Приходится изобретать для этого другую форму, ведь нельзя, чтобы из-за формальностей люди, которые уже мертвы, так и остались мёртвыми, поскольку без тел никто их больше не узнает. Большинство и при жизни были не особенно известны в СМИ. Что касается нашей молодой медсестры: её труп сейчас пока не обнаружен, и ученик, её убийца, пока не отслежен, он, только что потренировавшись в её покоях в карате и в финальном взмахе бритвой, рыщет теперь, как волчонок, по чаще дорожного движения, в котором он, к сожалению, не участвует, поскольку добытых денег на это не хватает. Он пострадавшая сторона, хватает лишь на пару джинсов, и то в дешёвых лавках. На дискотеку приходится идти за счёт друзей. Ему не стать главным спонсором для такого смышлёного существа, как его тело, которое сейчас подтренировалось: слов нет, конечно он немного поиграл в клинышке медсестры с тем, чего он до сих пор не знал, просто так, из любопытства. Эти несколько окроплённых мочой кудрявых волосков и эта вздёрнутая вверх заячья щербина, эта треснувшая цветочная луковица из слизистой плоти, которую пальцы ученика мяли до тех пор; пока не выжали из неё всё до последней капли, — всё это почти не стоило того, чтобы пальцы сами по себе скользнули внутрь; и всё~же, если мясистое растение немного раздвинуть… И ученик заглянул внутрь, в Ничто, в бездонность этой женщины, куда, должно быть, вмонтирован её ракетный двигатель или дрова для вулкана, в виде которого женщину часто изображают, но эта не вулкан, отнюдь. Извергается здесь лишь он, мальчишка-ученик. Больше ничего даже не теплится. Это просветительное занятие такое же унылое, как любое другое, темнота не просвещается. Вытекло что-то жёлтое, и всё снова закрылось, пока не укусила жизнь. Парень натягивает на палец тонкое золотое кольцо из кофейного магазина, похожее на те, какими кольцуют животных в знак того, что они чья-то собственность. Но эта «колбасная шкурка» лосин тяжело поддаётся как стягиванию, так и натягиванию, пластик липнет, как клей, веда надо же было создавать видимость, что женщины просто родились в этих легкобежных трико, так хорошо они сидят. Каждый имеет право на взгляд, который не скрывает ничего, а напротив, выделяет все линии местного сообщения этого расплывчатого тела. Но в принципе за этим ничего не стоит, плоть определённо не может воскреснуть, как говорят знающие. Но этот ученик не может вынести тайну плоти и скорее бежит в лавку джинсов, чтобы прикрыть эту тайну собственным телом. Не такой уж он и юный, чтобы верить всему, что передаётся в мир через антенну на крыше. Он и сам себе теперь хозяин.

Вдоль стены в царство ночи скользит, как на смазанных шарнирах, Гудрун Бихлер, от которой кто-то позволил себе изрядно отглотнуть. Люди приладили к своим домам тарелки, чтобы выдоить и эту ночь, голоса и картинки струятся, как из вымени, в квартиры, и уже вспыхивают первые знаки Каина, потому что и сегодня опять будет поздно. Первые голоса рекламы, которые так уверены в себе, будут, однако, сорваны прямо посреди выкрика (реклама ведь всегда громче, чем окружающая её плёнка послеобеденного сериала!), миллионам ведь не терпится увидеть и то, что происходит на другом сточном канале. В пустую гильзу медсестры забивается снаряд сумерек. Вот валяется на земле отброшенный остаток змеи, и нежная ступня утешительно ступает ей на голову, Иисус-Мария. Гудрун должна вернуться в свою квартиру без удобств, но только где это? Она мечется, как амфибия. На неё набрасывается биотоп городских птиц: живой корм — и всё-таки мёртвый! Может, Гудрун ненадолго заглянет в бассейн «Амалиенбад»? Мокрый кафель разрисован разводами света, её ступни шагают по ним. Ребёнок, который учится плавать на чём-то вроде виселицы, вскрикивает и вырывается из себя. Народу немного, в это время преобладают пенсионеры — люди, которых ураган времени уже вытряхнул из кошельков, но даже их мода ещё представлена в ювелирных изделиях «Золотых листьев», сладкие плоды, которые висят слишком высоко, если близок локоть, да не по одёжке протягиваешь ручки. Но плавание в группе улучшает состояние, это снова вплетает тебя в свет, который брошен на нас всех. Не всякий уже готов перешагнуть через границу владений, где стоит смотритель воды, господин жизни и смерти. Уже опускается на дно детское тельце, как дохлый краб, где оно будет в ожидании лежать потом в паучьей позе, притянув к себе ручки и ножки, но никто этого не заметит. Как быстро распускаются ячейки сети жизни! Паучий укус немёртвой сестры, которой надо же было когда-то потренироваться, парализовал маленького мальчика; ребёнок форменным образом иссох в воде, потом он, отобранный во вторичные существа, став уже другой стихией, которая легко вылузгивается из хрупкого панциря краба, откинулся на пологую рампу, на ту знаменитую рампу, которая сегрегирует бассейн для не умеющих плавать от бассейна для пловцов, и тут же своим ходом выкарабкался на кафельный бортик. Внимание, этот мальчишка уже не тот, что был; что скажет мама, когда почувствует сегодня вечером его зубы, которые роются в её более мягкой половине в поисках карманных денег? Какое существо ускорило его шаг? Гудрун, богиня, через которую прошёлся ток, зашвырнула в мальчика свою старую, уже отношенную жизнь, которая утекла сквозь. Она только ресницей дрогнула; очищенная смертью, она видит суть мира, которая стоит на трёхметровой вышке в красивом бикини. Она раскачивается и переворачивается. Будучи скромной молодой женщиной, Гудрун с этого мгновения может грозить смертью, и этот обман удастся, потому что она видит своё сходство с богом. Поскольку её основа — кровь, которую она щедро расточает. В то, что она выглядит как богиня, не поверит даже смотритель воды, охранитель плавания, спасатель жизни, первый и естественный враг для Гудрун, при условии, если он сможет идентифицировать её как закоренелую убийцу. А так он видит лишь молодую женщину средней фигуры, которая — туфли в руках — собралась уходить, глядя на плавающих, эту редкую человеческую стаю, поднявшую в бассейне кутерьму; и когда только успело поднырнуть под эту стаю некое наличие, чтобы хватать их между ног и вызвать крики. Всё будет обглодано. Ребёнок, который вошёл в эту воду, уже превращен, а тут столько тел, большинство которых уже старые развалины, предлагают билеты, по которым никуда не хочется попасть; пусти меня, говорит вода Гудрун, я всё разнесу, только заранее скажите мне что! Для меня препятствий нет. Я потискаю плотины запруд, этих адвокатов живой материи, и они понесут в себе мой образ. Я могу носить килограммы мяса, эти невесомые трепыхающиеся пакеты, тяжести которых я совсем не чувствую, в этом мы похожи с моей коллегой, дымовой трубой. Она транспортирует невероятные массы людей, но совсем не ощущает тяжести, а ведь большинство из них ещё несут на себе печать своих родителей, знак матери, завещание отца, ей хоть бы что, а несколько труб могут без труда снести забор огня и передать его дальше, оставляя позади бессильные ветхие хижины, которые когда-то были их телами. От них не приходится ждать почти никакого сопротивления, и даже не стоит запирать у них ширинку перед носом.