шепотом спрашивает:

— Есть здесь кто-нибудь?

— Нет, никого, — отвечаю ему, — мы одни.

— Никогда не думал, — говорит он, — что так долго придется валяться…

Он роется в бумагах на тумбочке, достает лист и просит прочитать.

На листе стихотворение. Читаю:

Я вижу даль твою, Россия, Слежу грядущее твое, Все те же нивы золотые, Все тот же лес, зверей жилье. Пространства также все огромны, Богатств на миллион веков. Дымят в степях бескрайних домны. Полоски рельсовых оков Сверкают в просеках сосновых И сетью покрывают дол, И городов десятки новых, И тысячи станиц и сел. Пески немые Туркестана Покрыты зеленью давно, Их с мрачной джунглей Индостана Связало новое звено. Покой и мир. Границ казенных Не ведает аэроплан, При радио нет отдаленных, Неведомых и чуждых стран. На грани безвоздушной зоны При солнце и в тумане мглы Летят крылатые вагоны И одиночные орлы. То там, то здесь дымят гиганты, Солончаки рвут трактора, Изобретатели — таланты, Еще незнамые вчера, Сегодня украшают сферы, Рвут стратостаты стратосферы… А под Москвою — в путь подземный Незримо шествует метро…

— Набросал, — говорит он, — начал давно, а закончить… не успел… нет…

Больше двух месяцев я не видел Владимира Алексеевича, выезжал из Москвы по разным делам, был в Кисловодске.

В мае 1935 года он писал мне в Кисловодск: «…спасибо, что порадовал письмом, я ждал его с нетерпением. Сегодня это письмо пишу в столовой и роюсь в папках, давно их не видел. Ах, как бы я посмотрел звездное небо с „Красных камней“! Какие интересные продолжения старой моей бродяжной жизни! Я тебе говорил, что добавляю для нового издания „Моих скитаний“ многое о степи. К ним я закончил только вчера предисловие, которое читатель сразу не поймет, а потом, читая книгу, будет возвращаться к предисловию. Всего будет на странице шесть строк с заглавием: „От автора“. Вот они:

Я рожден, где сполохи играли, Дон и Волга меня воспитали, Жигулей непролазная крепь, Снеговые табунные дали, Косяками расцветшая степь И курганов довечная цепь.

Напиши мне, как ты понял это предисловие?» А потом он открывает «секрет» своего творчества. «Это, — пишет он далее, — первое стихотворение в жизни, которое я „сделал“. Я никогда не „делал“ стихов — они лились у меня сами собой. Недели две я его чеканил и последнюю строчку дал только вчера — а то начала не хватало, где я родился. Снеговая табунная степь — это ясно, что Задонская. Как я завидую тебе, что ты под этим звездным небом, в лермонтовских краях!» Потом он с литературных тем переключается на житейские и, как истый жизнелюб, пишет: «Эх, выпил бы я по-прежнему в Читаевском духане кахетинского, поел бы шашлыка с зеленью. А после него компот из фруктов запил бы чудным легким вином с „Верблюжьей горы“. Вино называлось „Чивели“. А то, бывало, — вспомнилось ему, — с кем-нибудь из друзей верхом в ночь мимо кабардинских табунов махнешь на Бермамыт солнечный восход встретить, а иногда в облаках и свой портрет увидеть! Устал… Твой Гиляй. 12/V 1935 год».

По возвращении в Москву я навещал больного почти ежедневно, появлялся в разные часы, и, как только усаживался у его постели, разговор у нас заходил прежде всего о московских новостях. Сообщаю ему однажды приятную весть:

— Вашу книгу «Москва и москвичи» издательство отправило в типографию.

Он очень оживился, повеселел.

— Может быть, скоро гранки посмотрим? — спросил он.

У меня чуть было не сорвалось: «Да, да, конечно, скоро», хотелось порадовать