— Ага.

Я забыл про блох и про тлеющие в животе угольки боли, что-то действительно «раскумекивалось» в голове, и моя работенка в маленькой деревушке под названием Глухары стала приобретать какие-то новые, широкие очертания. В ней начал угадываться больший, чем я полагал, смысл.

— Не отступать, хлопцы! — снова крикнул милиционер. — Слева заходи!

— Контуженый он, — пояснил Гупан. — В нашем Ожинском отделе я сейчас самый здоровый: астма не в счет!.. И вот, понимаешь, Горелый увидел, что перед ним такое открывается, о чем он и мечтать не мог. Ведь кто, заметь, составлял опору Гитлеру, когда он рвался к власти? Штурмовики, всякий темный элемент. Почему? А им выгодно было примазаться к силе. Взлететь на этой мутной волне. Тут перед ними, видишь, большие горизонты открывались. Убивать можно, мучить, наживаться на чужом горе — и все идет в зачет, как заслуга какая. Бандитское государство тебя покрывает. Вот и Горелый… конечно, с точки зрения теории, ему фашизм — как козе энциклопедия. Ему одно важно… Он, конечно, садист по натуре, садист и собственник, жаднюга, падкий до власти, и вот для его натуры фашизм — это как мед. Так фашизм мерзость к себе приманивает и ею живет.

Гупан пригасил цигарку пальцами. Вот уж лапищи у него были, с асбестовой оболочкой. Просто взял тлеющий окурок и придушил его, даже не крякнул. И весь он был корявый, неудобный какой-то, угрюмо нацеленный на что-то дальнее всей своей могучей статью. Я видел, что не такой уж он цельносваренный и округленный, как фугаска, что жжет его беспокойный и нервный огонь, дробят и перемалывают его нутро острые и разноскладные мысли, и знает он нечто такое, чего мне еще и в бинокль не разглядеть, и это знание, этот тяжелый житейский опыт не дают ему дышать, второй, внутренней, утаенной астмой держат за горло.

— Национализм? Шовинизм? Все это Горелому кстати, все как в копилочку. Теперь можно грабить и мучить белоруса там, или поляка, или еврея… Или там схидняка за то, что по ту сторону Днепра вырос. Всему есть оправдание, все сразу прощено от имени бандитского государства. Людей-то, человеков уже перед Горелым нет, а есть одни значки, шашечки. Он не фашист в полном объеме слова, Горелый-то, он грабитель, бандит, но в том-то и дело, что уголовник фашисту близкий родственник. Заметь: гончарню колхозную Горелый прибрал к рукам. Так? Добра у арестованных наворовал кучу. Лошадей с племзавода себе навез. А? Он еще и сегодня пробует власть и силу держать. Не может примириться, что фашисты его выплюнули, как косточку от кавуна. Видишь, как отрава глубоко попала, какие пошли буйные росточки у ядовитых зернышек? Теперь, кумекаешь, он в бандеровцы зачислился, в «идейные». Новое прикрытие для бандитизма себе нашел… — Гупан закашлялся, передохнул и продолжал: — Да, Советскую власть он люто ненавидит, это верно. А что ж он вместо этой власти несет, а? Беззаконие и произвол, кровь и смерть. И это понятно, потому что за Советскую власть большинство, а справиться с большинством можно только с помощью топора и кнута. Это все мы уже видели… знаем! Вот и выходит, что, стоя на страже советского Закона, ты и есть наипервейший боец с фашизмом, кумекаешь? — Он прищурился, как будто заново разглядывая и оценивая меня. — Ты не просто обязан людей защищать! Ты им всем своим поведением должен показать, что наш Закон крепок, тверд и справедлив. Людей здешних три года гнул фашизм. Внушал: кто силен, тот прав. А ты должен каждодневно убеждать их в другом, кумекаешь? И не дай бог тебе или кому там еще, борясь с фашизмом, на ту же лютость стать, вызвереть. Это бывает с людьми, чего уж… видал и таких. Ват у тебя оружие первый знак силы, превосходства, а ты никогда не моги пользоваться этой силой во вред или там из мести, из корысти или еще как. Потому что кто ты есть? Представитель законной нашей власти трудящихся! Так что не простое у тебя задание, Иван. Можно сказать, партийное! — Он поднял вдруг кулак и пошел отмахивать им, и лицо сморщилось, как будто от приступа боли, и голос зазвенел: — И если бывали у нас ошибки, то оттого, что путь никем не изведанный и кровавый и мы сгоряча хлебаем, не раскусив. Мы за все народы, которые за нами пойдут, хлебаем. И мы себе в достоинство эти ошибки не припишем, наша власть ими мучиться будет, поскольку она к справедливости стремится… Эх! — Он вдруг замолк, как будто рассердившись на себя. — Спать!

Он отвернулся к стене, чуть не развалив хилый топчан. Милиционер еще раз саданул меня коленкой и приказал во что бы то ни стало заходить слева. Видать, контузило его, когда он справа заходил, вот он все и старался хоть во сне уйти от этой неисправимой уже неприятности.

— Товарищ Гупан! — сказал я. — А вы не могли бы мне дать какую-нибудь общую книжку, про все законы. Как оно возникло и пошло. Чтобы понять суть.

— Суть-то ты знаешь, — пробормотал начальник рай-отдела. — А книг сильно много. Вот освободимся немного и займемся с тобой. Я тебя к грамотным людям свожу, что от меня толку-то? Я ведь из слесарей в ЧК пришел. Вам легче будет! Главное, в погоне за знаниями душу не растеряйте. А то может другой перехлест выйти… Ох и разговорился я с тобой, как на митинге. Вот так однажды выступал в селе два часа битых, по международному положению, по внутреннему, то да се, кумекаешь, напоследок спрашиваю, как водится: «Вопросы есть?» Одна бабка встает: «Сынок, не поняла я, соль будут давать?» Люди!

— Что вы там насчет соли? — раздался вдруг с печи голос Серафимы. Слово было слишком важным, прозвучало оно как удар в било, и Серафима мигом проснулась. — Что, давать будут?

— Ну вот, — рассмеялся Гупан. — Спать! Спать!

Дым рассеялся, и снова запахло полынью. Я протянул руку, нащупал рядом оружие и улегся поудобнее, так, чтобы не слишком мне доставалось от лягающегося охранника. Тень постового проплыла по стене. Он держал автомат наготове. Тревожная была пора, еще не для всех в наших краях наступил Час Закона.

* * *

Ранним утром, когда матовый слой изморози еще покрывал траву и листву, Гупан со своими автоматчиками отправился в Ожин. В бричке с телом Абросимова сидел тот самый милиционер, который ночью призывал заходить левее. Глаза у него были сонные, и веко дергалось. Гупан и второй милиционер ехали верхами, еще одна лошадь шла в поводу за бричкой.

— Ты вот что, — тихо говорил, склонясь ко мне, Гупан. — Ты попробуй разузнать, через кого могли просочиться сведения о приезде Абросимова. Сдается, не случайно они наткнулись на бричку. «Планчик» этот их взволновал, переполошились. Ты разузнай, но поперед батька в пекло не лезь, понял? Очень мне непонятно, почему Горелый сидит под Глухарами, совсем непонятно! Тут что-то определенно кроется. А что?.. — Гупан взглянул на бричку, отвернулся. Эх, понабросали фашисты ядовитых зернышек, волчьих ягодок наоставляли.

И они быстро выехали со двора. Гупан спешил. Судьба Ожина, который мог оказаться на пути банды Шмученки, беспокоила его. Бричка мягко прыгала на рессорах. Абросимова они прикрыли старым рядном, но нога свесилась, и ботинок раскачивался в такт движению. Почему-то бандюги не сняли с Абросимова ботинки. При их лесной и болотной жизни в дело, наверно, годились только сапоги. Да и ботинки-то были худые, неумело прошитые дратвой по заднику.