– Это предложил мой отец, но ваш не согласился.

– Потому что счел меня слишком молодым для вас? – вежливо осведомился Хью, поднося к губам кубок.

– Нет, потому что спал со мной.

Лишь по чистой случайности он проглотил вино раньше, чем оно вылилось через нос.

– Что?!

– Ваш отец лишил меня невинности, когда мне было тринадцать лет, – невозмутимо продолжала Клер. – А ему тогда было чуть больше, чем вам сейчас. Я не знала мужчины более красивого и властного. И столь проницательного. Он заметил, что я сохну по нему, и однажды на охоте увлек меня в сторонку. Как только мы скрылись от посторонних глаз, он бросил на землю свой плащ, а когда я спросила зачем, ответил, что утомлен и хочет прилечь. Мы прилегли, и он сказал, что день выдался жаркий, что мне лучше снять платье…

– Хватит, я понял.

Хью вдруг ощутил жалость, но не к этой холодной и распущенной женщине, а к той девочке, чьим детским увлечением так ловко воспользовался его отец. Отец, который изо дня в день читал ему лекции о рыцарской чести.

До сих пор Хью казалось, что ненавидеть отца сильнее он уже не может. Как выяснилось, он ошибался.

– Таких мужчин теперь нет, – задумчиво протянула Клер. – Впрочем, вы отчасти на него похожи. А знаете, я помню вас. В Пуатье вы как-то раз трахнули меня в зад! Ну да! Роже де Форелл предложил мне взять в рот, я встала на четвереньки, а вы оказались тут как тут!

Теперь Хью пожалел, что выпил слишком мало.

– Это был не я.

– Ну, как же! На конюшне! А потом вы еще привели того рыжего конюха и вдвоем с Роже подбадривали его криками, пока он баловался со мной.

– Говорю вам, это был кто-то другой! Я бы не забыл такую… такую романтическую сценку.

– Хм… и правда… я вас перепутала с Гийомом, кузеном Роже де Форелла. Он тоже блондин. Знаете, со временем лица стираются из памяти.

– В Пуатье я держался в стороне от общества.

– Ах да! – Судя по всему, только теперь Клер, в самом деле, узнала его. – Я заметила вас в Пуатье как раз потому, что при всей внешней привлекательности в вас было что-то загадочное: вы появлялись и исчезали, слушали, но редко вступали в разговор… держались в стороне ото всех и всего. Придворные дамы вас не занимали, хотя однажды я подслушала, как судомойки обсуждают ваши достоинства.

«Судомойки, – подумал Хью. – Те хорошенькие, как полевые ромашки, судомойки».

– Одна из них сказала, что в постели вы настоящий боец! Забудьте о своей дурочке-жене и приходите ко мне сегодня ночью. Маргерит тоже будет.

Клер мечтательно улыбнулась. Прежде чем он успел понять, что у нее на уме, она сунула руку ему под куртку и пощупала между ног. Хью покачал головой: такие, как она, никогда не вызывали в нем интереса. С минуту она мяла и крутила его мужскую плоть, как прачка крутит, выжимая, белье. Наконец Хью отвел руку Клер. Ему не хотелось отказывать ей наотрез, поскольку в отместку она могла выдворить его из Холторпа вместе с Филиппой.

– Если бы я знал заранее, я бы столько не пил, а сей час, сами видите, от меня никакого толку. Не хотелось бы разочаровать столь привлекательную леди.

Это была бессовестная ложь. С судомойкой он лег бы в постель даже вдребезги пьяным, и это ничуть бы не помешало. Но от таких, как Клер и Маргерит, Хью предпочитал держаться подальше. Они воображали себя неотразимыми, как сирены, но в постели напоминали инструмент для сугубо механического удовлетворения. Неизменно надушенные чем-то слишком сладким или чересчур пряным, они считали постель местом битвы с мужским полом, и наутро никто не уходил без боевых ран – каждый оказывался исцарапанным, искусанным или исхлестанным.

– Надеюсь, вам не придет в голову хранить верность жене. Взгляните, сама она далека от этого. Вот что, едем завтра на охоту! Я уступлю вам своего лучшего сокола и захвачу плащ на случай, если нам захочется передохнуть.

– Звучит… – «ужасно», подумал Хью и произнес: – чудесно. Вот только соколиная охота уже не для меня.

Он сунул под нос Клер свою искалеченную руку. Все перчатки для охотничьих птиц шились на левую, правая рука оставалась рабочей. Его правая ни на что не годилась, кроме ятагана.

– Вот незадача! – Клер поднялась и склонилась к самому уху Хью. – Ничего, я найду способ вонзить в вас когти!

Когда она шла прочь, длинный изумрудный шлейф платья, извиваясь, полз по траве, как хвост ящерицы.

Хью отвел взгляд, не чувствуя ничего, кроме отвращения, и сразу же увидел стоящих рядом Филиппу и Олдоса. Он тотчас представил их в постели, в интимной позе.

Интересно, с ним она снимает сорочку? Наверняка снимает, иначе Олдосу это покажется странным! Как он ее называет, лаская? Испытывает ли она удовольствие, когда он проникает в нее?

Было невыносимо думать, что Филиппа, раз за разом ложится в постель с этим фигляром, пусть даже и против желания. И что хуже всего, он сам толкнул ее на это! Впрочем, она могла бы выкрутиться, могла бы что-нибудь придумать! Ведь ей ума не занимать!

Впрочем, именно так она и собиралась поступить, а он высмеял ее, заверив, что это не сработает.

Хью с силой потер ладонями лицо, стараясь хоть отчасти разогнать дурман опьянения. Надо сохранять благоразумие и не забывать, что на самом деле он Филиппе не муж, что все это лишь комедия. Он не приобрел никаких прав на нее после того, как стал ее первым мужчиной. Она попросила об этом потому, что не хотела отдать свою невинность Олдосу. А еще раньше, на конюшне, она объяснила, что желает избавиться от этой досадной помехи и весь вопрос в том, с кем это случится. Очевидно, она сочла его более достойным, чем Олдос, – и на том спасибо.

«Ну и хорошо, что она спит с ним», – мрачно решил Хью. Если бы это не случилось, ему взбрело бы в голову невесть что: например, что она избегает близости с Юингом ради него. Он мог окончательно запутаться, привыкнуть к роли заботливого супруга и – не приведи Господь! – остаться в этом качестве навсегда! Однажды, семнадцать лет назад, он пожертвовал собой в угоду чужой прихоти, а, освободившись от власти отца, поклялся, что никогда никому больше не позволит помыкать им. Он решил, что будет сам себе и господин, и слуга, и муж, и жена, и дети, и семья! И он жил по этому правилу целых семнадцать лет: держал путь, куда хотел; сражался на стороне того, кто был ему по нраву и не скупился на золото; имел вволю женщин, вина и азартных игр. И никто не смел, оспаривать его образ жизни, никто не смел, посягать на его свободу, никому не было дано влиять на его поступки.

И так тому быть до скончания века!

«Истинная любовь укрощает самые дикие сердца», – сказал Тристан де Вер, и Рауль служит тому леденящим кровь примером. Некогда добрый солдат и гордый человек, он стал комнатной собачкой какой-то вздорной пустышки! «Твоя прическа в совершеннейшем беспорядке». Тьфу! Сам он никогда не позволит так обращаться с собой!