— Я счастливчик? — Темные глаза Шандера нехорошо полыхнули. — Да, разумеется. Счастливчики всегда теряют тех, кого любят, и превращаются в обузу… подыхая на руках своих друзей.

— А ну заткнись! — рыкнул Рене адмиральским голосом, в бешенстве позабыв, что находится у постели умирающего. Как ни странно, это помогло — Шандер виновато улыбнулся, став похож на себя прежнего.

— Слушаюсь, монсигнор.

— Вот именно, — улыбнулся и Рене. — Нечего тебе прибедняться! Тебя любили, и ты любил. Да, Ванда умерла, но осталась Белка. А теперь появилась еще и Лупе…

— Так ты знаешь?

— Догадываюсь. Она любит тебя, и, готов спорить на что угодно, она тебя найдет… Так что изволь дождаться!

Кажется, он наконец взял верный тон, потому что с лица Шандера медленно исчезали равнодушие и безнадежность. Тема Лупе оказалась неисчерпаемой, они проболтали чуть ли не полтора часа, когда в комнату влетел запыхавшийся Зенек.

— Монсигнор! Кардинал Максимилиан.

— И что? — весело осведомился Рене. — Кардинала никогда не видел? Зови. Ты не возражаешь, Шани? — Шани не возражал, да и не успел бы возразить. Дверь распахнулась, и в комнату вступил его высокопреосвященство, причем не один.

3

Эстель Оскора

Мы прибыли в Идакону к полудню. Кардинал Максимилиан, выказывавший все шесть дней пути немалую лихость — не для того ли, чтобы свидетели кардинальского страха решили, будто на самом деле его высокопреосвященство уединился за спиной Эгвантия для молитвы? — немедленно потащил меня к герцогу, но нам сказали, что тот прошел к Шандеру Гардани. Я сразу же вспомнила чеканный профиль, темные, слегка вьющиеся волосы, вечно серьезные глаза… Шани был другом Стефана, да и ко мне всегда был добр, теперь же граф умирал. Его высокопреосвященство, во всяком случае, не надеялся даже на чудо.

По дороге к Гардани я лихорадочно соображала, как вести себя в присутствии герцога, но все мои «Я рада видеть вас, ваше высочество, в добром здравии» вылетели у меня из головы, когда нам навстречу стремительно поднялся седой человек с ясными неистово-голубыми глазами. Мелькнула мысль — так вот кого мне все время напоминал Эмзар! А потом я жалобно пискнула и самым неприличным образом повисла у адмирала на шее, ткнувшись лицом в черный колет.

Я рыдала в три ручья, самозабвенно, всхлипывая и тряся головой. Герцог как-то умудрился, не отцепляя меня, выставить всех, кроме, естественно, Шандера, который не мог вставать. Рене ничего мне не говорил, просто обнимал, и все. Стань я действительно всемогущей, я бы остановила это мгновение, так как все страшное, холодное, пустое, что держало меня последние месяцы, разжало когти и с жалобным мяуканьем кинулось наутек. Не знаю, до чего я бы доревелась, если б не Гардани, посоветовавший Рене дать мне какое-то пойло, которым пользовали медикусы его самого. Кольцо сжимавших меня рук разжалось, я, все еще всхлипывая, подняла голову и огляделась. Шандер смотрел на меня с непритворным участием, и как же он переменился! Если бы я не знала, что это Гардани, я бы тысячу раз прошла мимо и не узнала. Конечно, помни я не глазами, а сердцем, я бы наверняка почувствовала жалость, а так мне стало отвратительно стыдно, что этот полуживой человек видит мою слабость.

Рене плеснул-таки в кубок какой-то пахнущей горечью жидкости и потребовал, чтобы я выпила, ласково погладив меня по плечу. Мое тело вспомнило этот жест, он и раньше меня так успокаивал. И вот тут-то я вскинулась, как норовистая лошадь, которую вытянули кнутом.

Для него я была и оставалась безвольной дурочкой, которая позволяет делать с собой все, что угодно. Он был в этом совершенно не виноват и не мог знать, что я переменилась, но как же все это было ужасно!

4

Желтая бабочка радостно порхала над ломкой прошлогодней травой и первыми весенними цветами. Под деревьями и по оврагам еще прятался синий, набухший влагой снег, но поляны и прогалины были свободны, а теплый ветер подсушил землю, на которой не замедлили расцвести желтые и белые примулы. Маленькие серые пичуги, предпочитающие зимовать в родных краях, оживленно бранились в покрытых серебристыми барашками кустах ивняка. Им не было дела до худенькой женщины, с блаженной улыбкой подставлявшей лицо и руки весеннему солнцу.

Лупе была счастлива, как никогда в жизни. Ее переполняла неистовая, бурная, как весенние ручьи, радость. Женщина словно бы захмелела, и вместе с тем никогда еще она так остро не чувствовала то, что происходит вокруг. Она слышала, как бродят в деревьях молодые соки, еще не нашедшие выхода своей буйной силе, ей были понятны птичьи голоса и забота лисьей четы, спешащей приготовить нору для будущего потомства. Звонкие голоса проплывающих в небе птичьих стай наполняли душу ликованием так же, как и звон ручьев, и трогательные сережки, украсившие орешник. Лупе ни о чем не думала и почти ничего не помнила, от прежней жизни остались лишь легкие, похожие на сны образы — девочка, кормящая с ладони голубей, островерхие крыши, запах сушеных трав, пробивающийся сквозь низкое окошко свет… Все тревожащее, грустное, болезненное словно смыло прозрачной родниковой водой. Даже собственное имя женщина не то чтобы забыла, просто оно стало ненужным, бессмысленным. Зачем о чем-то думать, если в Тахену пришла весна? Есть непреложный закон: весной нужно радоваться и спешить жить. И она радовалась…

Кусты за спиной вздрогнули, расступились, пропуская гибкую фигуру в темно-сером, и снова сплелись. На поляну вышел юноша с точеным эльфийским лицом, в сомкнутых ковшиком ладонях он держал пригоршню крупнозернистого снега, сквозь который пробивались сиреневые с белыми прожилками цветы. Лупе, радостно вскрикнув, подбежала к пришедшему и с нежностью погладила упругие атласные лепестки, прошептав: «Какие красивые…»

Он протянул ей цветы, и она с восторгом их приняла. Цветы пахли свежестью и слегка медом. Женщина с мечтательной улыбкой вдыхала слабый аромат и не сразу почувствовала, как узкая рука легла ей на голову, нежно коснувшись пепельных волос. Лицо юноши приняло сосредоточенное выражение, губы зашевелились. Женщина вздрогнула, словно ее кто-то внезапно тронул ледяными пальцами, и затрясла головой. Когда она подняла глаза, беспредельного счастья в них уже не было. Только непонимание и тревога.

— Где я? Что со мной?.. Почему весна?

— Весна потому, что она пришла. Ты спала и видела добрые сны. — Кэриун-а-Роэбл-а-Дасто невесело усмехнулся. — Мне жаль будить тебя, но у меня нет другого выхода. Беда на пороге.

— Беда? Да, я вспоминаю… Гелань, смерти, гоблины… Как вышло, что я тут?

— Что было последним, что ты запомнила? — Кэриун опустился на землю и принялся рассеянно перебирать пальцами золотистые метелки прошлогодней травы. — Тебя нашла госпожа Тахены. Ей пришлось навеять на тебя зимний сон.

— Зимний сон? Разве может человек спать так же, как медведь или еж?

— Конечно, может, — пожал плечами Хозяин, — только не знает об этом. Звери и деревья, те умеют усыпить себя сами. Люди слишком много думают и слишком многого боятся, им нужно помочь. Госпожа узнала тебя и сначала хотела отдать соплеменникам, но сейчас здесь очень неспокойно. Она не могла им тебя доверить. Но и оставить тебя она боялась, ведь Тахена выпивает разум. Госпожа позвала меня, но мы, Хозяева, зимой теряем часть силы. Я не мог заботиться о ком-то еще, мне пришлось взять тебя в зимнее укрытие…