Посмотрев на профессора, я обнаружил, что он внимательно наблюдает за мной, наморщив свои светлые (и тоже начавшие седеть) брови. Наши глаза встретились (в моих застыл вопрос, в его светилось знание), и он сказал:

– У вас хорошая восприимчивость, Джон. Если не ошибаюсь, вам удалось увидеть то, что скрывает этот замечательный фасад?

Меня настолько ошеломил его вопрос, что я лишь утвердительно кивнул. Правильно ли я его понял? Уж не метафизическая ли причина вогнала в кататонию его пациентку, и не метафизикой ли обусловлена такая двойственность ее внешности? Мои предположения были весьма смелыми. Но еще смелее и невероятнее было... странное ощущение родства между мною и этой женщиной. Нас как будто бы соединяло некое общее горе.

К моей досаде, профессор больше ничего не объяснил, ограничившись словами:

– Пусть отдыхает. Вечером я зайду к ней. Хотелось бы, чтобы вокруг была полная тишина и чтобы нам никто не мешал.

Дальше последовала и вовсе удивившая меня сцена. Профессор опустился на одно колено, словно влюбленный, предлагающий руку и сердце милой прелестнице (меня тут же обожгло болью воспоминаний о Люси). Осторожно сжав вялую ладонь женщины, он с такой любовью и нежностью поцеловал обтянутые перчаткой пальцы, что меня охватило смущение и изумление одновременно. Этих людей явно связывало нечто большее, нежели отношения врача и пациентки.

Любопытство не давало мне покоя. Когда мы вышли и профессор запер крепкую дверь на такой же крепкий, надежный замок, я отважился спросить напрямую:

– Кто эта женщина?

Не глядя на меня, профессор тяжело вздохнул:

– Герда Ван Хельсинг, моя жена.

Это признание повергло меня в еще большее замешательство. Как я уже говорил, мы с профессором знакомы почти восемь лет – с того самого времени, когда я пятнадцатилетним мальчишкой поступил в университет, для чего впервые покинул родной дом. Я был значительно моложе остальных студентов и служил им постоянной мишенью для насмешек и колкостей (самое скверное, что выглядел я даже моложе своих пятнадцати лет, и однокурсники мне часто советовали "вернуться к мамочке и немного подрасти" или вместо лекций "поиграть в солдатики"). Только Ван Хельсинг сумел разглядеть мои способности и взял меня под свое "отеческое" и профессиональное крыло.

Мы очень сблизились. Наверное, главную роль здесь сыграло то, что профессор в какой-то мере заменил мне рано умершего отца. Помимо этого, нас объединяла страсть к медицине, и Ван Хельсинг во мне видел себя в юности – он сам очень рано стал практикующим врачом. Мои однокурсники были почти на десять лет меня старше, отчего нередко я и впрямь ощущал себя ребенком, путающимся под ногами у взрослых. Ван Хельсинг с неизменной улыбкой прогонял прочь все мои сомнения, убеждая ни в коем случае не бросать медицину. (Добавлю, что профессор имеет еще и юридическое образование, позволяющее ему заниматься адвокатской практикой, но он всегда подчеркивает, что выбор стези служителя Фемиды был ошибкой юности.)

За все годы нашего знакомства (а также во время моего краткого – однодневного – визита в его дом) я ни разу не слышал, чтобы профессор упоминал о жене или детях. Я привык считать его холостяком. Естественно, мне никогда бы и в голову не взбрело расспрашивать Ван Хельсинга об интимных подробностях его жизни.

В коридоре, где мы стояли, не было никого, и мы могли говорить, не опасаясь быть услышанными. Однако для спокойствия своего друга и гостя вопросы я задавал шепотом:

– Профессор, может, вы все-таки рискнете кое-что мне объяснить? У меня возникло стойкое ощущение, что болезнь вашей жены отличается от обычной кататонии. Здесь есть что-то еще. Я был бы счастлив ошибиться, но интуиция подсказывает мне: причина заболевания имеет метафизический характер. Внешне миссис Ван Хельсинг выглядит совсем молодой, но ее молодость – не более чем иллюзия. На самом деле, как мне думается, ваша жена ненамного моложе вас.

Ван Хельсинг бросил на меня пронзительный взгляд и окончательно расстался с образом простодушного сельского пастора.

– Джон, мы с вами оба – люди науки. Мы привыкли верить фактам и объяснять происходящее в мире с позиций разума и логики. Но есть явления, которые современная наука не в состоянии объяснить. А они тем не менее есть. Настоящий ученый не имеет права отмахиваться от какого-либо феномена лишь потому, что тот не вписывается в созданную на основе наших, весьма отрывочных, знаний картину мира. Мы не должны засовывать вселенную в узкие рамки собственных представлений, но терпеливо и непредвзято постигать ее законы, признавая, что в ней существует немало вещей, недоступных нашим глазам и разуму.

Профессор умолк, раздумывая, стоит ли посвящать меня в подробности. Решив, что для первого раза достаточно (увы!), он резюмировал:

– Пока это все, что я могу вам сообщить. Потом, надеюсь, мы побеседуем более обстоятельно. А сейчас прошу прощения: до захода солнца осталось не больше двух часов, и мне нужно побыть наедине с Гердой.

– Вначале я должен напоить вас чаем, – возразил я.

Наше чаепитие прошло в молчании. Профессор был погружен в свои мысли, и я не осмелился приставать к нему с расспросами. Затем он удалился в комнату жены и не появлялся до самого ужина. За ужином Ван Хельсинг был непривычно сдержан (раньше я считал его довольно разговорчивым человеком) и по-прежнему ничего не рассказал о цели их приезда в Англию.

Мне не заснуть. Поворочавшись с боку на бок, я встал и решил записать события минувшего дня. Странная двойственность лица миссис Ван Хельсинг по-прежнему не дает мне покоя и занимает все мои мысли. Почему ее образ так упорно преследует меня?

* * *

ДНЕВНИК АБРАХАМА ВАН ХЕЛЬСИНГА

2 июля

Наше путешествие прошло спокойно, без каких-либо происшествий. Столь же спокойно для нас обоих прошла и первая ночь на новом месте. К сожалению, вчера мне не удалось ввести Герду в гипнотический транс, поскольку наиболее благоприятное для этого время мы провели в дороге. Пришлось перенести сеанс на вечерние часы, однако Герда упорно молчала.

Какая непривычная для меня роскошь – ночной сон! Перед тем как лечь, я принял все необходимые меры предосторожности. Над каждой дверью я прикрепил по распятию и еще одно поместил над окном в палате Герды, а рядом – медальон с изображением Георгия Победоносца. Естественно, и у меня, и Герды есть нательные кресты. И я позаботился о прочных цепочках. Думаю, такую цепочку будет непросто разорвать не только Герде, но и незваным гостям, если они вдруг появятся.

Впервые за долгое время я заснул и спал крепко. Осознание того, что худшее уже случилось и Влад с Жужанной неожиданно обрели прежнюю силу и покинули замок, – как ни странно, подействовало на меня успокаивающе. Теперь мне больше нечего опасаться.

Впрочем, нет. Я опасаюсь за Джона. От своей матери он унаследовал необычайную восприимчивость (если не сказать, ясновидение). Вчера, когда он впервые увидел Герду лицом к лицу, я испугался, что Джон обо всем догадается. Я даже начал жалеть о своей затее, а именно о том, что привез жену в его лечебницу.