— Ты пахнешь точно, как раньше, — сказал Мартин, утыкаясь носом ей в шею.

Клэр отстранилась и улыбнулась. На другом конце лужайки стоял какой-то мужчина и без стеснения наблюдал за ними. На Мартина и Клэр, пару, которая встречалась в беседке каждый год, часто кто-нибудь смотрел, но им никогда не мешали. Дети Клэр ничего не знали о Мартине.

— Ты знаешь, как трудно найти это цитрусовое мыло? — улыбнулась Клэр. — Мне пришлось все магазины обойти. Его перестали завозить в аптеку Спичера, так что теперь за таким мылом надо ездить в Олбани. Но я знаю, как тебе нравится этот запах.

— Очень, — сказал Мартин. — Спасибо, что съездила за ним в Олбани.

Сев рядом с Мартином на скамейку, Клэр начала рассказывать о том, что произошло в ее жизни за последний год. Кое о чем он уже знал из писем Тихони, но делал вид, что слышит об этом в первый раз.

— У тебя остается время на скульптуру? — спросил Мартин, когда она замолчала.

— Иногда, — уклончиво ответила Клэр.

Она всегда старалась уходить от ответа, когда Мартин спрашивал ее о занятиях скульптурой. Наверное, напоминание о таланте, который она так и не смогла развить, смущало ее. Мартин боялся, что она совсем забросила искусство и не хотела в этом признаться. Впрочем, он не настаивал.

— Как дела в «Беседке»? — поинтересовалась Клэр. — Я имею в виду ту, где подают еду.

Он было принялся рассказывать о ресторане и о том, что скоро выйдет его книга, но не выдержал. Это был ничего не значащий светский разговор. Он видел Клэр так редко и проводил с ней так мало времени, что сама мысль о том, чтобы тратить драгоценные минуты на пустые слова, казалась ему невыносимой.

— Клэр, — внезапно сказал Мартин, — давай не будем разговаривать друг с другом, словно два незнакомца, купивших билеты на соседние места в поезде. Пожалуйста, — добавил он.

— Хорошо, — кивнула Клэр.

Он внимательно посмотрел на нее, потом сказал:

— Ты помнишь, как мы первый раз поехали в «Сторожку»?

Она улыбнулась смущенно и вместе с тем иронично:

— В тот день ты запятнал мою честь.

— Даже сейчас твоя честь не запятнана. Я вообще не знаю, что означает это слово, — покачал он головой.

Клэр посмотрела на дощатый пол беседки, словно пытаясь отыскать нужные слова.

— Тот день… он изменил мою жизнь, — наконец сказала она.

Несмотря на то, что, в конце концов, она вернулась в свой родной город, вышла замуж за одного из местных парней и занялась семейным бизнесом, и ее жизнь, в сущности, была тихой, спокойной и вполне предсказуемой, как жизнь многих знакомых ей людей, Клэр по-прежнему чувствовала, как сильно изменил ее тот день. Не может быть, чтобы все это было напрасно. Иногда Мартин боялся, что она именно так и думает, что их короткая совместная жизнь была абсолютно бессмысленной.

— То есть ты не жалеешь? — осторожно спросил он. — Не жалеешь о том, что произошло в тот день и потом?

— Мартин, — удивленно посмотрела на него Клэр, — не могу поверить, что ты мог такое подумать.

— Как же я рад это слышать, — сказал он и держал ее руки в своих до тех пор, пока она не засобиралась домой.

В 1975 году старшего ребенка Клэр, ее дочь Элисон Мартину Класкер, которая была чемпионкой по бегу в лонгвудской старшей школе и обладала потрясающими способностями к живописи, приняли в качестве стипендиата в нью-йоркскую школу искусств. Клэр, сама не имевшая возможности изучать искусство, никак не могла прийти в себя от счастья. Каждый раз, когда она видела Элисон у мольберта — специально для этого Клэр расчистила место на захламленном чердаке, — у нее сердце сжималось от радости при мысли о том, какие горизонты открываются перед ее дочерью. К тому времени Элисон уже встречалась с задумчивым парнем по имени Джеф. После занятий в школе он подрабатывал в магазине Бекермана: продавал мягкое мороженое, которое выдавливалось из специального автомата. Клэр старалась не мешать Элисон и Джефу и позволяла им ночи напролет просиживать в семейной машине и заниматься бог знает чем. Но в последнее время Элисон все чаще выглядела несчастной, иногда она без каких-либо видимых причин начинала плакать прямо за обеденным столом, отталкивала свою тарелку и убегала из комнаты.

— Переходный возраст, — спокойно говорил в таких случаях Дэниэл. — Мне ее очень жалко, но ведь они все должны пройти через это? Думаю, что для них это как ритуал посвящения во взрослую жизнь.

— Наверное, — отвечала Клэр, но на сердце у нее было неспокойно.

Однажды вечером, после того как Элисон во второй раз за неделю выбежала из-за стола в слезах, Клэр постучалась в ее комнату и попросила разрешения войти. Сперва ей не ответили, но, в конце концов, дверь распахнулась, и она увидела покрасневшее лицо дочери с мокрыми дорожками на щеках.

— Что? — несчастным голосом спросила Элисон.

За ее спиной можно было разглядеть обклеенные плакатами стены комнаты, погруженной в творческий беспорядок. Повсюду были разбросаны свечи, книги, кисточки, тушь, помада и горы одежды. На спинке стула висело старое яблочно-зеленое платье от Шанель. Клэр отдала его дочери, потому что ей самой оно давно уже было мало. Элисон любила это платье, называла его винтажным и старомодным и обычно носила с парой шведских сандалет и каким-нибудь необычным украшением из медной проволоки и бусинок, которые делала сама на уроках искусств в школе.

— Я просто хотела узнать, все ли у тебя в порядке, милая, — сказала Клэр. — Если тебе нужно о чем-то поговорить, то я…

— Мам, — перебила ее Элисон, — поверь, тут нет ничего, о чем бы я могла поговорить с тобой. В смысле, просто посмотри на себя и папу. Вы явно ни разу в жизни не испытывали того, что со мной сейчас происходит.

— Неужели? — подняла бровь Клэр.

— Да, — настаивала Элисон. — То, что со мной происходит… любовь. Чувства переполняют меня и сводят с ума. Без обид, но тебе этого не понять.

Клэр едва сдержалась, чтобы не шагнуть в комнату, захлопнуть за собой дверь, усадить дочь на кровать и сказать: «Послушай, уж я-то точно знаю, что ты сейчас чувствуешь. Твоей матери всю жизнь пришлось скрывать такую любовь и страсть, что у тебя волосы встали бы дыбом, если бы ты узнала». Но Элисон вряд ли поверила бы ей. Как в душе обычной женщины среднего возраста, матери троих детей, ничем не примечательной жительницы провинциального городка, могли кипеть такие страсти? Иногда Клэр и сама не могла ответить на этот вопрос. Поэтому она всего лишь сочувственно посмотрела на дочь и сказала:

— Ну что ж, если я тебе понадоблюсь, то я рядом. — И вышла из комнаты, зная, что уже через несколько минут Элисон позвонит Джефу и будет шептать, плакать, смеяться и мурлыкать слова, которые никто, кроме них, никогда не услышит.

Когда в 1979 году миссис Рейфил умерла от панкреатита, развившегося из-за хронического алкоголизма, Тихоня немедленно позвонил Мартину, и тот успел приехать на похороны. Всю церковную церемонию Мартин просидел неподвижно. Он думал, что люди начнут шептаться по поводу его приезда, но потом вдруг понял, что почти все, кто мог бы это сделать, уже умерли. Два года назад, когда Эш Рейфил скончался от аневризмы в своем кабинете на фабрике шляп, его сына не было на похоронах. Позже Мартин узнал, что очень мало народу пришло проводить его отца в последний путь. Дом на Вершине был продан, и все деньги Рейфилов отошли Принстону; одно из его новых зданий намеревались назвать в память об Эше Рейфиле. Мартину было все равно, он и не ждал, что ему достанутся эти деньги. К тому времени он сам стал достаточно богатым и успешным человеком; у него была любимая работа и множество друзей не только в Лондоне, но и по всей Европе. Почти каждый месяц они с Френсис приглашали друзей в ресторан и устраивали грандиозный обед за большим круглым столом. В «Беседке» до поздней ночи звучал смех и раздавался звон посуды. Когда все немного утихало, наевшиеся гости откидывались на спинки стульев и разглядывали потолок зала, будто парящий в воздухе.