Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Желание написать этюд со своей молоденькой подруги решило вопрос. Мечтательница будет красива и поэтому сможет не сегодня — завтра осуществить свою поэтическую мечту, тогда как дурнушка обречена мечтать бесконечно и безнадежно.
Как только обе женщины вошли, Оливье сказал, потирая руки:
— Ну, мадмуазель Нанэ, значит, поработаем вместе.
Графиня казалась озабоченной. Она села в кресло и стала смотреть, как Оливье устанавливал в нужном освещений железный садовый стул. Затем он отворил книжный шкаф, чтобы достать какую-нибудь книгу, и после некоторого колебания спросил:
— Что читает ваша дочь?
— Да все, что угодно. Дайте ей какую-нибудь книгу Виктора Гюго.
— Легенду веков?
- Прекрасно!
Тогда он сказал:
— Садись, малютка, сюда и возьми эту книжку стихов. Отыщи страницу… страницу триста тридцать шестую. Там ты найдешь стихотворение Бедные люди. Читай внимательно, медленно-медленно, слово за словом, как будто пьешь самое лучшее вино, и поддайся опьянению, постарайся растрогаться. Слушай, что скажет тебе твое сердце. Затем закрой книгу, подними глаза, думай и мечтай… А я приготовлю все свои инструменты.
Он пошел в угол набрать красок на палитру, но, выжимая на дощечку свинцовые тюбики, из которых ползли, извиваясь, тоненькие цветные змейки, время от времени оглядывался на девушку, углубившуюся в чтение.
Сердце его сжималось, пальцы дрожали, он почти не сознавал, что делает, и, смешивая краски, перепутывал тона — такая непреодолимая взволнованность вдруг овладела им перед этим видением, воскресшим двенадцать лет спустя на том же самом месте.
Теперь она перестала читать и смотрела прямо перед собою. Подойдя к ней, он заметил на глазах у нее две светлые капли, покатившиеся по щекам. И он задрожал в одном из тех порывов волнения, которые заставляют мужчину забыть обо всем, и, обращаясь к графине, прошептал:
— Боже, как она хороша!
Но так и застыл в изумлении, увидев мертвенно-бледное, искаженное лицо г-жи де Гильруа.
Широко раскрытыми глазами, полными какого-то ужаса, смотрела она на дочь и на него. Он подошел, охваченный беспокойством.
— Что с вами?
— Я хочу поговорить с вами.
Она встала и поспешно сказала Аннете:
— Подожди минуту, детка, мне надо кое-что сказать господину Бертену.
Она быстро прошла в маленькую гостиную рядом, где часто ждали его посетители. Он последовал за нею, растерянный, не понимая, в чем дело. Как только они очутились вдвоем, она схватила его за руки и пролепетала:
— Оливье, Оливье, прошу вас, не заставляйте ее больше позировать!
Он взволнованно прошептал:
— Но почему же?
Она ответила прерывающимся голосом:
— Почему? Почему? От еще спрашивает! Вы, значит, сами не чувствуете, почему? О, мне следовало раньше об этом догадаться, но я только сейчас это поняла… Я не могу ничего вам сказать теперь… ничего. Идите к моей дочери. Скажите ей, что мне нездоровится, пошлите за извозчиком, а через час приезжайте ко мне. Я поговорю с вами наедине!
— Но что с вами, в конце концов?
Казалось, она вот-вот забьется в нервном припадке.
— Оставьте меня. Я не хочу говорить здесь. Идите к моей дочери и пошлите за экипажем.
Он вынужден был повиноваться и вернулся в мастерскую. Аннета, ничего не подозревая, опять углубилась в чтение. Жалостный поэтический рассказ наполнил ее сердце печалью. Оливье сказал ей:
— Твоей матери нездоровится. В гостиной ей чуть не сделалось дурно. Пойди к ней. Я сейчас принесу эфир.
Он побежал в спальню за флаконом и вернулся обратно.
Он застал их плачущими в объятиях друг друга. Аннета, расчувствовавшись над Бедными людьми, дала волю своему волнению, а графине стало немного легче, когда ее горе слилось с этой тихой грустью дочери и слезы — с ее слезами.
Не решаясь заговорить, он глядел на них, тоже томясь какой-то непонятною тоской.
Наконец он сказал:
— Ну, как? Лучше вам?
Графиня ответила:
— Да, немного. Это пройдет. Вы послали за экипажем?
— Сейчас будет
— Благодарю вас, друг мой. Это пустяки. У меня в последнее время было слишком много горя.
— Карета прибыла! — доложил вскоре слуга.
И Бертен, полный затаенной тревоги, провожая до экипажа свою подругу, бледную и еще в полуобморочном состоянии, чувствовал, как бьется под корсажем ее сердце.
Оставшись один, он стал спрашивать себя: «Что же с ней такое? Отчего этот припадок?» И искал ответа, бродя вокруг истины, но не решаясь ее обнаружить. Наконец он прямо подошел к ней: «Так вот что, — сказал он себе, — неужели Ани думает, что я волочусь за ее дочерью? Нет, это было бы слишком!» И, опровергая разумными и честными доводами такое предположение, он негодовал, как могла она хотя бы на минуту принять его здоровую, почти отеческую привязанность за какую-то видимость ухаживания. Он постепенно раздражался против графини, он не допустит, чтобы она посмела заподозрить его в такой гнусности, в такой невиданной подлости, и обещал себе в разговоре с ней нисколько не стесняться в выражениях своего возмущения.
Он скоро отправился к ней, торопясь объясниться. Всю дорогу с возрастающим раздражением готовил он доводы и фразы, которые должны были оправдать его и отплатить за подобное недоверие.
Он застал ее лежащей в шезлонге; лицо ее было искажено от муки.
— Ну, дорогая моя, — сказал он ей сухо, — объясните мне эту странную сцену.
Она ответила разбитым голосом:
— Как, вы еще не поняли?
— Признаюсь, нет.
— Вот что, Оливье, покопайтесь хорошенько в вашем сердце.
— В моем сердце?
— Да, в глубине вашего сердца,
— Не понимаю… Скажите яснее.
— Покопайтесь хорошенько в глубине вашего сердца, нет ли там чего-нибудь опасного для нас с вами.
— Повторяю вам, что я не понимаю. Догадываюсь, что есть что-то в вашем воображении, но на моей совести нет ничего.
— Я говорю вам не о вашей совести, я говорю вам о вашем сердце.
— Я не умею разгадывать загадок. Прошу вас, говорите прямо.
Тогда она медленно взяла художника за руки и, не выпуская их, сказала так, будто каждое слово причиняло ей боль:
— Берегитесь, друг мой, вы готовы влюбиться в мою дочь.
Он резко отдернул руки и с поспешностью невиновного, опровергающего позорное подозрение, сильно жестикулируя и горячась, стал защищаться и, в свою очередь, упрекать ее в том, что она могла заподозрить его.