В городе послов принимают с пышностью и предоставляют в их распоряжение богато изукрашенную гондолу. Ритуал их поведения расписан во всех подробностях, детально разработаны формы их контактов с Дворцом дожей, равно как и принципы общения с послами иных государств. На следующий день после приезда посол Франции, к примеру, посылал своего главного камергера к кавалеру дожа, дабы высказать свое почтение и испросить аудиенции; затем он посылал секретаря посольства с «Запиской» для представления ее в Сенат: в «Записке» излагалась цель его приезда и прилагались копии его верительных грамот.[280]

Неудивительно, что, вынужденные пользоваться выспренной риторикой мифа, комментаторы, описывая административные институты Венеции, неохотно дают им оценки. Некоторые осторожно обходят эти вопросы, другие, напротив, нарочито ими восхищаются — как, например, Ногаре в своей «Записке», представленной Сенату, где он пишет, что пребывает «в восторге от системы управления» и исполнен почтения «к исключительно мудрому устройству венецианского правительства».[281] Напомним, что похожий восторг выказывал Гольдони несколькими месяцами раньше, созерцая уникальное зрелище восьми сотен благородных людей, собравшихся в зале Большого совета в 1760 г. Габриэле Белла, позднее принявшийся изображать на своих полотнах заседания различных советов и собрания, приветствующие дожа, также присоединяется к этим восторгам. Он предлагает зрелище безмятежное и спокойное, внушающее уверенность. Под тяжелым, расписанным арабесками сводом, среди величественных настенных росписей — хотя во времена Беллы их уже не было, так как в 1763 г. стены затянули красной дамасской тканью, на которую падал свет от огромных канделябров, — царят торжественность, величие, серьезность, достоинство, собранность и таинственность, так что собравшиеся в зале дворяне выглядят маленькими, чопорными и церемонными. Одинаково одетые (в черных или красных одеждах и длинных белых париках), они, без сомнения, с почтением относятся к своей должности, добросовестно исполнять которую присягнули. Нет сомнений, что они, храня почтительную тишину, проведут голосование, с достоинством выслушают дожа и его советников и снисходительно отнесутся к промахам тех, кто в беспокойстве толпится перед дверями зала для аудиенций.

Республика старательно заботилась о поддержании своего имиджа. Например, в 1729 г. она поручила Антонио Коррадини представить проект реконструкции «Буцентавра». По конструкции своей галера должна была остаться прежней, как и в предшествующие века, а внешне выглядеть, образно говоря, nec plus ultra из всех существовавших прежде «Буцентавров».[282] На этой огромной галере дож как нигде напоминал монарха. Трон его, поставленный на корме в специально отведенном месте, был защищен особым балдахином; в основании трона размещался бог Пан, поддерживающий Мир, а на самом троне можно было увидеть символические изображения Геркулеса и его подвигов, то есть сцены, которые принято изображать на тронах европейских монархов. Немейский лев, голова гидры — все эти сюжеты были искусно исполнены резчиками по дереву. Длинный навес, натянутый над верхней палубой, был расписан в виде «большой книги», где, в соответствии с месяцами, днями и часами, были изображены все добродетели, воплощением которых вот уже много столетий являлись Венеция и ее дож: там были Истина, Любовь к Родине, Благородство, Отвага, Великодушие, Учение, Бдительность, Честь, Скромность, Набожность, Чистота, Справедливость, Сила, Воздержанность, Вера, Милосердие, рядом с которой нередко появлялись Науки и Искусства, и самая главная — Щедрость, «основа всех прочих добродетелей». На корме крылатые львы святого Марка соседствовали с эмблемами Ремесел, представленных в Арсенале: кузнечного, плотницкого, корабельного — кузнецы, плотники и корабельщики внесли особый вклад в завоевания Империи. На носу, над двумя огромными воинственными рострами помещались аллегорические изображения Правосудия и Мира, символически объединенные с аллегорическими изображениями рек материка Адидже и По, дабы прославить мирное владычество Венеции над подвластными ей территориями. Фигуры были размещены на замысловатом постаменте, украшенном золотом и пурпуром и, согласно хронистам, символизировавшем море, которое заставили пылать огнем, и солнце, которое вынудили погрузиться во тьму:

Этот удивительный «Буцентавр» будет служить дожам вплоть до падения Республики. В 1795 г. переиздадут подробное его описание, составленное в 1729 г.,[283] а в 1797 г. Бонапарт совершит, так сказать, символический жест: отдаст приказ разрушить галеру.

Венеция никогда не жалела средств на веселье. По случаю коронации дожа Франческо Лоредана весной 1725 г. был устроен такой пышный и веселый праздник, что даже привычные венецианцы были поражены.[284] В мае 1762 г., пишет «Венецианская газета» в своем отчете о торжествах по случаю возведения в должность дожа Марко Фоскарини, «весь город был полон радостными звуками, веселье было всеобщим… но более всего радовались на площади Сан-Марко и во Дворце дожей; всюду звонили колокола, народу раздавали хлеб и вино и разбрасывали мелкие монетки. К вечеру во Дворце начались концерты; повсюду горели большие светильники, так что ночь казалась светлым днем; для людей благородного звания, как венецианцев, так и иностранных гостей, был дан бал». Гвоздем ночных развлечений стала великолепная машина для запусков фейерверков; огни, которые она испускала, были яркими, как солнечный свет; до самого конца, до последнего фейерверка огни эти претерпевали столько необыкновенных и невиданных превращений, что казалось, будто и Сан-Марко, и Пьяцетта залиты дневным светом.

В XVIII в. в Венеции то и дело устраиваются приемы по случаю прибытия иностранных князей и государей;[285] одновременно развивается искусство политического красноречия: в приветственных словах искусно переплетаются хвалы гостям с прославлением гостеприимства города. От праздника к празднику произносится парадная речь, построенная с учетом сценографического решения торжества.