Если я и была виновата, то лишь в том, что еще не успела родиться по-настоящему, а это людям обычно трудно понять.

Чтобы родиться, мне понадобились долгие годы. Так уж вышло.

Но синьору Парри я сказала другое:

— Я не была в него влюблена.

— Бывает, — ответил он.

Я в своем номере роскошной гостиницы на берегу озера. Чемоданы собраны. Пора ехать. Ты только что упаковала все вещи, оглядываешь комнату, а там полный беспорядок, твой беспорядок, оставленный тобой неповторимый след, и кажется немыслимым, что его увидят, а потом сотрут с лица земли скучающие горничные, которым до нас дела нет. Я сяду на поезд и вернусь в Рим. У меня там куча дел, да и за детьми надо приглядывать. Прекрасный муж, ради которого действительно стоит вернуться. Я буду любоваться мелькающими за окошком пейзажами, играя Шуберта. А руки мои будут укрыты индийской шелковой шалью.

Удивительные ощущения, когда после долгого перерыва вновь начинаешь вести дневник. Со мной в последнее время много всего происходит, и я не в состоянии расшифровать тайный смысл происходящего. В какую новую пору вступила моя душа, раз она бросилась спасать ушедшие годы, притворившись, будто услышала их крик о помощи?

Прежде чем попрощаться, Либеро Парри успел объяснить, кто такой Фанхио и как надуть судей, незаметно увеличив мощность мотора. «Всегда пригодится», — сказал он.

— Да, вот еще что, — добавил он. — Последний был худ как щепка, уши оттопырены, глаза мышиного цвета. Это я помню. Он был похож на человека, который все время сидит на уколах, так ведь?

— Да, пожалуй.

— Я помню, — повторил Либеро Парри. — Но у моего сына была золотая тень, и ты была влюблена в него. И до сих пор влюблена. Так будет всегда, потому что именно для этого ты появилась на свет.

— Какая еще золотая тень?

— Тебе этого не понять. Те, у кого она есть, сами не понимают.

Он протянул мне руку. Покалеченную. Которой он пользовался только в исключительных случаях.

Я смотрела ему в спину, пока он, прихрамывая, удалялся. Шаг его был тверд.

Лишь теперь я понимаю, что в течение всего разговора не догадалась спросить Либеро Парри, что ему известно о Последнем, где он сейчас и чем занимается. Я услышала множество историй, но героем всегда выступал следующий за отцом ребенок, словно повзрослевший Последний не представлял никакого интереса. Абсурд. Ведь для нас обоих было бы так естественно поговорить о нем, но мы этого не сделали — не знаю, почему.

А может, и знаю.

3.47 дня.

Синнингтон, Англия, 7 мая 1969 г.

Много-много лет спустя

Ладно, позволю себе эту маленькую глупость. Почему бы и нет, в конце концов. Я ведь уже так давно не мечтала. Пожилая дама шестидесяти лет вновь берет в руки дневник, который вела юной девушкой, и

Дорогой дневник. Тебе не хватало последней, заключительной записи. Вот и она. С небольшим опозданием. Видишь эти корявые буквы? — они мои. Их породили пролетевшие, как один миг, двадцать лет и аккуратный почерк некогда роскошной женщины. Семена, которые должны были прорасти и превратиться в цветы.

Что ты делал все эти годы? Лежал в моем чемодане, вот что ты делал. Все старые вещи я выкинула, но ты уцелел. Тебе не хватало последней, заключительной записи. Вот и она.

Я пишу при свете настольной лампы, сидя в маленькой гостиной. Тех двоих я оставила в спальне и закрыла дверь. Хочу, чтобы они спали, пока я не смыкаю глаз в ожидании завтрашнего дня. Как долго я мечтала о нем, и завтра мечта наконец сбудется, поднимется из глубины прошлого. Завтра будет великий день. Никто не может понять меня, никому я не могу поведать свою историю. Все уверены, что я сумасшедшая. Пусть думают, что хотят. Нет никакого желания что-то им объяснять. Моя история не для них.

Меня считают выжившей из ума старухой. На самом деле ничего подобного. Но мне нравится, что все так думают. Я еще и чертовски богата — они ни на минуту не должны об этом забывать. Их приводит в бешенство мое богатство. Я его не заслужила, но тем не менее благодаря этим деньгам я получила возможность управлять людьми. А я как раз этого всегда и хотела. Еще с детства мечтала. Теперь я могу делать это хоть каждый день. Что должно произойти с ребенком, чтобы он рос с чувством мести? Не представляю. Но именно так я и росла, годы шли, и ничто не могло убедить меня, что борьба — это не больше чем детская привычка. Чушь собачья. Это злоба, злоба опьяняющая, злоба, дающая силы, она вдохнула в меня жизнь, и я была мертва все то время, пока не понимала этого. Когда я была молоденькой девушкой, мы не расставались ни на секунду: спали в одной кровати, моя одежда пропиталась ею, она стала моим запахом. Я жила, чтобы мстить. Молодость… это только бедность и нищета — по крайней мере, у меня так было — она оказалась слишком короткой и суровой, и тогда я еще не достигла своего расцвета — в молодости это никому не удается. Никому. Но как же я люблю ее, ту девчонку, что по вечерам, склонившись над дневником, разрушала семьи, подсыпала отраву собаке или, стоя перед возбужденным бухгалтером, рвала на груди рубашку. Я была рядом с тобой, моя Елизавета, это была я, но помочь не могла: я пыталась докричаться до тебя, но ты не слышала. Ты должна знать: я не предала тебя. Пусть я и совершила множество ошибок, но тебя не предала. Я выжившая из ума старуха, злобная и чертовски богатая. Этим я обязана тебе. Я обязана тебе и прелестными юными существами, лежащими сейчас в моей кровати — они тоже твои. Ее зовут Аврора. О нем я знаю лишь одно — он родом из Египта. Мальчик. Сначала я их покупала. Мальчиков. Мне стукнуло сорок, и я вдруг осознала, что постарела и надеяться на свое очарование уже не могу. Но у меня были деньги, и это решало все. Привыкла я не сразу. Но стоило немного выпить — и становилось легче. Потом уже я научилась делать то, что хочется. Они спали со мной, и я им платила — это так похоже на тебя. Я ни на минуту не забывала, что мои губы огрубели от старости, а кожа вся в морщинах. Поэтому я не позволяю им целовать меня и никогда не раздеваюсь перед ними. Все это ради их тел, а не ради моего. Я смотрю на них, дотрагиваюсь, провожу по коже языком, чувствую их запах. Они получают наслаждение — я слышу по их голосам. Заниматься с ними сексом мне не нравится, если я это и делаю, то лишь от усталости. Когда занимаешься сексом, ни о какой дистанции не может быть и речи — еще один твой урок. Вскоре я поняла, что мне чего-то не хватает. И стала покупать девочек. Находила самых красивых. Дело не в том, что они привлекали меня, — возможно, у тебя и была подобная склонность, но у меня она постепенно исчезла, исчезла безвозвратно, и заниматься сексом с женщиной, которая красивее, чем я, мне совсем не хочется. Не знаю. Я плачу им, чтобы они находились рядом со мной, соблазняя своей красотой мальчиков. Их я тоже сама выбираю. Из тех, кто мне приглянется. С бедняками проще. Они привлекают девочек, и мы увозим их с собой. Сначала я оставляю их наедине и не мешаю — читаю книгу в соседней комнате. Тебе должно быть знакомо это чувство. Дальше все происходит само собой. В какой-то момент я присоединяюсь к ним: захожу в спальню и наблюдаю. Мне нравится подбирать крохи с их праздничного стола, ведь это не крохи, а чудо. Мне нравится гладить по волосам совокупляющегося мальчика или делать ему минет, пока сам он целует юные губы, которыми я уже не могу похвастать. Это тебе ничего не напоминает, Елизавета? Ты была такой, еще до своего расцвета ты уже была такой, Елизавета, быть может, скрывала это под маской невзрачной, даже некрасивой девочки, обиженной на весь мир, но ты была такой. Как тебе удалось победить страх и пройти невредимой сквозь туман однообразных дней, похожих друг на друга как две капли воды, когда изнутри тебя сжигало это желание, а снаружи подстерегал безучастный мир? Но ты справилась, смогла остаться невредимой, и теперь ты здесь. Радуйся, Елизавета.