— Он стар и разумен по крайней мере частично, примерно как сторожевой пес. Это правильная мысль — носить его с собой. Он к тебе привяжется. Ты говорил, что заболел, подержав его в руках?

— Он испускал синий свет, а когда Лоб его подобрал, он превратился во что-то ужасное.

— Все ясно, парень. Для таких штучек ему надо где-то брать энергию, особенно если он пролежал столько времени в темноте. Вот он и взял ее у тебя.

— Я оставляю его на солнце, — сказал Йама.

— Правда? — Сержант Роден проницательно взглянул на Йаму. — Ну, тогда мне больше нечего тебе сообщить. Чем ты его чистил? Уксусом? Думаю, так лучше всего. Ну хорошо, сделай-ка с ним несколько упражнений. Это тебе поможет отключиться от мыслей о твоей неземной возлюбленной.

Весь следующий час сержант Роден учил Йаму правильно использовать нож против разного рода воображаемых противников. Йама начал чувствовать удовольствие от занятий и огорчился, когда сержант Роден объявил перерыв.

Йама провел в гимнастическом зале много счастливых часов, любил вдыхать смесь запахов глины, пота, спиртовых растирок для мышц. Ему нравился тусклый подводный свет, струящийся из окон с тонированным зеленым стеклом высоко в беленых стенах, зеленые резиновые маты для борьбы, свернутые в углу, будто коконы гигантских гусениц, стойка с параллельными брусьями, открытые ящики с мечами и кинжалами, копья и стеганые подушки для стрельбы из лука, соломенные мишени, стопкой засунутые за гимнастического коня, облупленные деревянные манекены для упражнений со шпагой, панели, увешанные пластиковыми, камедными, металлическими латами.

— Завтра еще потренируемся, парень, — наконец произнес сержант Роден. Тебе надо работать над закрытым ударом. И целишься ты слишком низко: в живот, а не в грудь. Любой противник, который хоть что-нибудь стоит, сразу это заметит. Правда, такой нож предназначен для действия в ближнем бою, когда кавалерист окружен врагами, а тебе, чтобы ходить по городу, лучше носить длинный меч или револьвер. Такое древнее оружие может оказаться именным, другому не дастся. Ладно, мне пора погонять своих людей. Эмиссар приезжает завтра, и, думаю, твой отец захочет, чтобы его встречал почетный караул.

Но чиновник, направленный из Иза надзирать за казнями, наутро проскользнул в замок совсем незаметно, и Йама впервые увидел приезжего, когда эдил пригласил Йаму для аудиенции уже после обеда.

— В городе считают, что на твоих руках кровь, — проговорил эдил. — Я не желаю, чтоб снова начались беспорядки. Поэтому я принял решение.

Йама почувствовал, как у него заколотилось сердце, хотя и так уже понял, что беседа будет необычной: в приемную эдила его провожал солдат из охраны замка. Этот солдат стоял теперь перед высокими двойными дверями.

Йама приткнулся в неудобной позе на стуле без спинки перед помостом, где под балдахином стояло кресло эдила. Но сам эдил не сел, он беспокойно мерил шагами зал.

На нем была шитая серебром и золотом туника, а подбитая соболем парадная мантия висела на перекладине возле кресла.

В комнате находился еще и четвертый человек. Он стоял в тени у небольшой дверцы, которая вела к лестнице в личные покои эдила. Это и был чиновник, направленный из Иза для исполнения приговора. Йама наблюдал за ним краем глаза. Он видел высокого стройного мужчину в простой домотканой тунике и серых бриджах. Туго натянутая кожа на голове и лице была черной, но слева, как у барсука, тянулась белая полоса.

Завтрак в это утро Йаме принесли прямо в комнату, и потому он только сейчас смог разглядеть пришельца. Он уже слышал от конюхов, что офицер сошел на берег с обычного луггера, из оружия — только тяжелый, обитый железом посох, а из багажа — скатка одеяла за спиной; но эдил пал перед ним ниц, словно он был восставшим из вечности Иерархом.

— Я так понимаю, он не ожидал, что явится такой высокий чин из Комитета Общественной Безопасности, — рассуждал камердинер Торин.

Но чиновник не выглядел ни палачом, ни вообще какой-нибудь важной персоной. Он вполне мог быть одним из тысяч обыкновеннейших писцов, тупивших перья в глубинах Дворца Человеческой Памяти и неразличимых, как муравьи.

Эдил стоял перед одним из четырех огромных гобеленов, украшающих стены зала. На нем изображалось заселение мира. Растения и животные дождем сыпались из огненного рога на голую землю, рассеченную серебристыми петлями рек. В воздухе порхали птицы, маленькие группы нагих мужчин и женщин различных рас стояли на островках облаков, скромно прикрывая гениталии и груди.

Йаме всегда нравился этот гобелен, но теперь, после разговоров с кураторами Города Мертвых, он понимал, что это — всего лишь сказка. Казалось, что после его возвращения все в замке переменилось. Дом выглядел меньше, сады — заброшенными, люди занимались своими мелкими делами, погрязнув в ежедневной рутине, как крестьяне, гнущие спины на рисовых полях; они не замечали великих событий большого мира у себя над головой.

Наконец эдил обернулся и проговорил:

— Я всегда намеревался определить тебя учеником в свой Департамент, Йама, и я не изменил решения. Возможно, ты еще слишком молод для полноценного ученичества. Но я возлагаю на тебя очень большие надежды. Закиль говорит, ты — самый лучший из всех его учеников, а сержант Роден утверждает, что через пару лет ты превзойдешь его в стрельбе из лука и фехтовании. Хотя и добавил, что верховая езда еще требует совершенствования.

Я знаю, в тебе есть решимость и честолюбие, Йама.

Думаю, ты добьешься большой власти в Департаменте.

Ты не моей крови, но ты — мой сын, теперь и всегда.

Разумеется, я бы предпочел, чтобы ты остался здесь, пока не наступит возраст официального посвящения в ученики, но обстоятельства складываются так, что, оставшись здесь, ты будешь подвергаться большой опасности.

— Я ничего не боюсь в Эолисе.

Но Йама возразил лишь из упрямства. Его уже заворожила перспектива отряхнуть со своих ног пыль этого сонного продажного городишки. В Изе имелись архивы, хранящиеся с первых лет Слияния. Беатрис так и сказала. Она и Озрик показали ему пластину, на которой проявлялось изображение предка его расы. В Изе он, возможно, сумеет узнать, кто был этот человек. А вдруг там живут люди его расы? Все, все может случиться! В конце концов, он же прибыл из Иза, это река отнесла его вниз по течению. Хотя бы по этой причине он был бы счастлив отправиться в Из, однако Йама более чем когда-либо сознавал, что не сможет стать чиновником. Но сказать это отцу он, разумеется, не мог.

Эдил сказал:

— Я горжусь твоими словами и твоим искренним убеждением, что ты никого не боишься, я полагаю, ты сам в это веришь. Но ты не можешь провести всю жизнь, оглядываясь по сторонам, Йама, а именно так и придется поступать, если ты останешься здесь. Когда-нибудь, рано или поздно братья Луда и Лоба захотят утолить свою жажду мщения. То, что они являются сыновьями констебля Эолиса, не уменьшает, а скорее увеличивает вероятность такого развития событий, ибо если бы один из них тебя убил, он не только удовлетворил бы семейную жажду чести, но и восторжествовал над собственным отцом.