Но совет Олега оставался повелением конунга, и, пометавшись без сна ночь, Сигурд утром пришел к Урменю.

– Ты выглядишь озабоченным, брат, – приветствовал его атаман. – На твоем лице – печать беспокойства.

– Я и вправду в большой тревоге, брат, – вздохнул Сигурд. – Из Старой Русы ушли дружины и рати, и… Помнишь, я рассказывал тебе, что воспитанница конунга Олега спасла мою десницу?

– Дочь Вадима Храброго Неждана?

– Она осталась с малой и неопытной стражей. На волоке уже нет опасностей, начали подходить войска и… Я прошу помощи у тебя и твоих воев.

– Помощи в Старой Русе?

– Да.

– Я обязан встать и тут же отправиться вместе с тобою, брат. Но подари мне три дня. Потом мы наляжем на весла, сократим стоянки и прибудем в срок туда, куда ты укажешь. Прости, что прошу о даре.

– Я благодарен тебе.

– Эти три дня мы проведем вместе, Сигурд, – улыбнулся Урмень.

Сигурд полагал, что атамана обуяла страсть поохотиться на прощание в родных лесах, но сразу же после утренней трапезы Урмень и Одинец стали тщательно готовиться к дальней дороге, посоветовав то же самое сделать и ему.

– И не забудь надеть кольчугу под рубаху, – сказал Одинец.

После спасения княжича-изгоя он стал относиться к Сигурду по-иному. Называл его только по имени, был предупредителен и заботлив, выделял среди остальных членов ватаги, а вот улыбаться так и не научился. Он улыбался только своему вождю и другу, но столь редко, что улыбки эти можно было перечесть по пальцам.

Отправились сразу после обеда. За волоком ожидала легкая однодеревка, которой ловко управлял Одинец. К вечеру свернули в затоку, долго пробирались в камышах, пока не пристали к густо заросшему берегу. Молча выгрузили на берег немногочисленные припасы, Одинец тщательно спрятал лодку. Разобрали поклажу и в густеющих сумерках долго шли через лес вслед за Одинцом, безошибочно находившим дорогу в нехоженых пойменных дебрях. Шли молча, настороженно, и Сигурд вспомнил слова Одинца, что в этих краях и меря пошаливает, и вятичи появляются.

Так они добрались до приземистой полуземлянки, обнесенной высоким частоколом. Залаяли было цепные псы, но грубый мужской голос тут же заставил их примолкнуть, и в ответ на условный стук Одинца открылась почти неприметная калитка.

– Тихо? – спросил Одинец.

– До сей поры никто не беспокоил, – ответил кряжистый старик, пропуская их. – Здрав буди, княжич.

Больше он не проронил ни слова. Провел в жилище, указал, где сложить оружие, где умыться, вздул огонь в очаге. Угощал ужином, к столу не садился, молча подавая еду и убирая опустевшие миски.

– К завтрашней заре готовь четверку добрых коней, – приказал Урмень.

Старик лишь поклонился. «Строго Урмень людей держит, – подумал Сигурд. – Оно и понятно, жизнь изгоя никто не защитит, кроме него самого».

Выехали с зарею. Долго вели лошадей в поводу по набрякшему росой густому березняку, промокли по пояс, пока выбрались на глухую заросшую тропу. Здесь сели в седла – четвертую лошадь, нагруженную поклажей, Одинец вел за собою в поводу, – ехали без остановок, порою переходя на рысь.

Эти места уже не были такими глухими. Кое-где виднелись поля, редкие селения, но всадники даже не придерживали коней, хотя и Урмень, и осторожный Одинец явно чувствовали себя уже в безопасности. К вечеру их остановила вооруженная пиками застава, но, узнав Урменя, лишь низко поклонилась ему и пропустила без вопросов. Начался совсем уж обжитой край, и к заходу солнца они въехали во двор небольшой, огражденной крепким тыном усадьбы, где к ним сразу бросилась обрадованная дворня, а на скрип ворот и людской гомон из дома вышла стройная молодая женщина. Сигурд принял ее за боярышню, усмехнувшись про себя цели их поездки, но Урмень, рванувшись к ней, опустился на колени и негромко сказал дрогнувшим голосом:

– Здравствуй, светлая матушка моя.

Потом было знакомство, вручение даров, которыми была нагружена заводная лошадь, застолье на четверых, и Сигурд впервые услышал, как громко смеется его побратим.

Но больше непривычного для хмурого изгоя почти детского веселья Сигурда поразила строгая, спокойная красота матери, едва достигавшей груди своего сына. Она была похожа на сестру куда больше, чем на мать, не столько потому, что была по-девичьи стройна и в черных волосах ее, выглядывающих из-под дорогого уборочья, не было заметно ни одного седого волоска, сколько по живости и непосредственности ее разговора, смеха, отношения к ним, друзьям ее сына. У Сигурда сложилось полное впечатление, что пируют они почти со своей ровесницей, о чем он и сказал Одинцу, когда шли в отведенную им опочивальню.

– Четырнадцать лет между ними, разница небольшая, – улыбнулся Одинец. – Они ведь и вправду как брат с сестрой.

А когда укладывались спать, добавил неожиданно:

– У каждого витязя есть свое мягкое звено в кольчуге, Сигурд. Теперь ты знаешь, где оно у Урменя.

Чего в этих словах было больше – заботы или предупреждения, Сигурд не вслушивался. Он улыбался, почувствовав вдруг, что впервые в своей жизни ощущает себя в семье. В настоящей семье, которую не помнил. И уснул с улыбкой.

С той поры, как Орогост начал бурную деятельность по очистке Полоцка от возможных лазутчиков русов, крысиная жизнь Клеста наполнилась столь дорогим ему смыслом, что он и сам с трудом верил в это превращение. Орогост с присущим ему усердием не по разуму хватал всех подряд, пыточные клети и порубы были переполнены стонами и хрипами истязуемых, а прилюдные казни для устрашения стали любимым народным развлечением. Клест работал в поте лица, мастерство его оценили по достоинству, и весьма быстро он дорос до прибыльной должности городского палача. Однако ему ума хватало, и он поставил три непременных условия:

– Личину, красную рубаху и охрану дома.

Полоцк лежал ближе к западным землям и странам, чем иные города и племена Восточной Европы, где покуда еще и слыхом не слыхивали о подобной городской должности, обходясь пыточными и казнями на княжеских подворьях. А здесь Орогост убедил Рогхарда в преимуществе европейского образца, в соответствии с которым Клесту был пожалован домишко у городской черты, рабыня для утех и обслуживания и туповатый мужик для охраны и помощи, и жизнь палача зацвела багровым цветом устрашающей таинственности. В случаях надобности – а таковая возникала часто – его предупреждали заранее, к назначенному сроку подкатывала черная телега, запряженная парой вороных, в которую Клест грузил то, что требовалось в соответствии с приговором Орогоста: топор или петлю для казни, ременную плеть или пыточные клещи для наказаний, если повинному даровалась жизнь, платой за которую служило публичное наказание. Клест надевал личину, полностью скрывающую лицо, красную рубаху и красные сапоги и ехал в повозке стоя, а его помощник – весь в черном – вел вороных под уздцы через весь город к месту казни.