Давление на эмансипацию продолжало усиливаться "снизу", со стороны "народа", который в результате великих революций начала периода стал не только реальным игроком, но и легендой, о которой часто вспоминают. Рабы оказывали сопротивление, внося тем самым скромный, но посильный вклад в собственное освобождение. Еврейское население Западной Европы не стало дожидаться милости от просвещенных правителей, а запустило грандиозный проект самореформирования. Социальные интересы организовались на постоянной основе; никогда ранее не существовало ничего подобного профсоюзам или массовым социалистическим партиям.

Даже в период расцвета колониализма и империализма концепция эмансипации не была чем-то из ряда вон выходящим. Несмотря на то, что после завоевательных войн во многих колониях наступило затишье, возможно, даже нечто похожее на внутренний мир, иностранное колониальное господство могло опираться на скудную легитимность. Этому была вполне прагматическая причина, поскольку наиболее популярное оправдание - "цивилизаторская миссия" - легко оценивалось по ее результатам. Колонизируемые народы могли бы согласиться с корыстной риторикой колонизаторов, если бы интервенция действительно приносила столь желанные выгоды: безопасность, справедливость, немного большее благосостояние, чуть лучшее здравоохранение и новые возможности для образования, не предлагаемые в обмен на полную культурную отчужденность. Иноземное владычество - явление в истории давнее. Поэтому в глазах многих подданных европейский колониализм сам по себе был не более предосудительным, чем любой другой вид иностранного владычества: моголы в Индии, османы в Аравии, маньчжуры в Китае и т.д. Но если обещанные достижения не реализовывались или условия жизни ухудшались, колониальные резервы легитимации вскоре иссякали. Так было во многих странах еще до Первой мировой войны. Освободительные движения позднего Третьего мира - независимо от того, называем ли мы их "националистическими" для начала ХХ века, - возникли в ответ на этот дефицит доверия. Для критически настроенных интеллектуалов в колониях или в изгнании не составляло труда вскрыть противоречия между универсальными принципами Запада и его зачастую плачевным поведением на местах. Поэтому после эпохи революции колониализм был идеологически неустойчив (и вызывал споры и среди населения колониальных держав); и даже до появления националистических программ давление на освобождение было неотъемлемой частью колониальной системы, основанной на неравенстве, несправедливости и лицемерии - "неприкрытом эгоизме величайших цивилизованных наций" (как выразился в 1898 г. в своем обзоре этого периода откровенный натуралист и исследователь Альфред Рассел Уоллес).

Девятнадцатый век не закончился внезапно в августе 1914 года, перед Верденом в 1916 году или с приездом Ленина на Финляндский вокзал в Петрограде в апреле 1917 года. История - это не театр, где занавес падает внезапно. Однако осенью 1918 г. было широко отмечено, что "мир вчерашнего дня" (так называются важные мемуары австрийского писателя Стефана Цвейга, посмертно опубликованные в 1942 г.) канул в Лету. В Европе одни ностальгировали по нему, другие видели возможность нового начала за пределами разочаровавшей их "прекрасной эпохи". Президент США Вудро Вильсон и его сторонники по всему миру надеялись, что наконец-то преодолели дискредитировавшее себя прошлое. Двадцатые годы стали десятилетием глобальной переориентации, периодом петли между веками, по крайней мере, в политическом смысле. В экономическом плане они оказались прелюдией к Великой депрессии, кризису более глобальному, чем мировая война. В культурном плане они продлили в Европе художественный авангард предвоенного периода, а в других странах ознаменовали начало чего-то нового в эстетическом плане. Насколько полезно для исторического понимания апострофировать годы между 1914 и 1945 гг. как "вторую Тридцатилетнюю войну", остается неясным. Во всяком случае, такая аналогия может быть применима только к Европе.

Давайте попробуем пойти другим путем. В период с 1918 по 1945 год в мире было найдено необычайно мало конструктивных и долговременных решений. Первая мировая война выявила многие проблемы XIX века, а межвоенный период не дал достаточных ответов на те, которые еще сохранялись. Многие вопросы, возникшие в XIX веке, сохранили свою остроту и после 1945 года. Тенденции перешли из конца XIX в конец XX века. Во второй послевоенный период была предпринята попытка перезагрузки - не всегда удачная, но в целом более успешная, чем в первый. Некоторые из пожилых мужчин и женщин, искавших новые ориентиры после 1945 года, родились и социализировались в XIX веке. Многие из них уже пользовались политическим влиянием или, по крайней мере, приобрели политический опыт в 1919 году или сразу после него: например, Уинстон Черчилль, Конрад Аденауэр, Джон Фостер Даллес, Иосиф Сталин, Ёсида Сигеру, Мао Цзэдун. Другие, такие как Джон Мейнард Кейнс и Жан Монне, активно работали в качестве советников. Великие философы, ученые, инженеры, писатели, композиторы, художники и архитекторы, оставившие свой след в эпохе до 1914 года , продолжали свои труды. Девятнадцатый век подготовил почву для катастроф 1914 года, философ Ханна Арендт и другие считают его ответственным за них. Но другие традиции, которые были готовы после 1945 года (например, либерализм, пацифизм, профсоюзный или демократический социализм), не были полностью испорчены или обветшали. В ретроспективе 1950 года 1910 год, когда, по выражению Вирджинии Вульф, изменился характер человека, казался бесконечно далеким. Однако во многих отношениях он был ближе, чем ужасы последней войны.