Выползина — так называется шкурка, которую ежегодно сбрасывают с себя змеи.

Пушкину очень нравится это слово. Он сперва хохочет, потом вдруг мрачнеет:

— Зовемся писателями, а половины русских слов не знаем!

Дома у Пушкина лежит экземпляр «Слова о полку Игореве», испещренный пометками. Пушкин собирается издать «Слово» со своим толкованием.

Пушкину жить еще несколько дней. На исходе январь 1837 года. Уже все решено для Пушкина.

Но вот зашел к Далю — посмотреть лубочные картинки, послушать слова.

Если бы Даль приехал в Петербург через месяц, не застал бы Пушкина. Но генерал Василий Перовский и состоящий при нем чиновник для особых поручений Владимир Даль прибыли по делам службы в Санкт-Петербург в последних числах 1836 года. Мы снова перешагнули через несколько лет, чтобы не разлучать Даля с Пушкиным. Годы 1832–1837 — для Даля «пушкинское пятилетие».

Даль идет в прихожую провожать Пушкина. На Пушкине новый сюртук — черный. Сюртук еще не слился с фигурой, он еще немного сам по себе. Далю больше нравится другой его сюртук, темно-кофейный, с бархатным воротником. К черному Даль не привык.

Пушкин поворачивается перед зеркалом, показывает Далю новый сюртук.

— Какова выползина! — хохочет. — Ну, из этой выползины я теперь не скоро выползу. — А январь уже на исходе. — В этой выползине я такое напишу!..

…Какой сильный ветер хлестал землю в этот проклятый день — 27 января 1837 года!

Данзасу было холодно, он определил: градусов пятнадцать мороза. Во дворцовом журнале утром отметили: морозу два градуса.

Может, оттого холодно Данзасу, что сани летят слишком быстро? Зачем так быстро? Куда спешить? Но извозчик весело покрикивает на лошадей, и Пушкин сидит рядом, кутаясь в медвежью шубу, — такой, как всегда, только смуглое лицо потемнело еще больше, раскрасневшись от ветра. Пушкин совершенно спокоен — роняет обыкновенные слова, даже шутит.

Проезжают место гулянья. «Свет» катается с гор. Вверх. Вниз. Вверх. Вниз. Пушкину прямо. Мимо «света». К Черной речке. То и дело попадаются знакомые. Едут навстречу. Пушкин раскланивается. Никто не спрашивает «куда?», не пробует остановить стремительные сани. Мчатся куда-то поэт и камер-юнкер Пушкин, полковник Данзас, лежит в санях большой ящик с пистолетами Лепажа. Знакомые кивают, делают ручкой, касаются пальцами шляпы, на ходу выкрикивают приветствия.

Граф Борх с женою — в карете четверней. Каменное лицо.

Офицеры конного полка князь Голицын и Головин — в санях. «Что вы так поздно? — кричит Голицын. — Все уже разъезжаются!»

Юная графиня Воронцова-Дашкова. Ее охватывает тяжелое предчувствие. Дома она будет со слезами на глазах ждать дурных вестей.

Никто не бьет тревогу.

Да и поздно уже: сани летят слишком быстро. Люди кругом, а сани мчатся, словно в пустоте. «Знакомых тьма — а друга нет». Пушкин мог два-три дня подряд твердить на разные голоса строку, которая ему понравилась. Юношей, лет двадцать назад, Пушкин любил повторять эту строчку. «Знакомых тьма — а друга нет».

Где друзья?.. Где Жуковский? Где Вяземский? Где Александр Тургенев? Почему появились, когда все было уже кончено?

Почему Пушкин был совсем один в этот морозный и ясный день, в этот проклятый день 27 января?..

Румяный извозчик весело покрикивает на лошадей, крутит над головою вожжами. Данзасу холодно, но он щеголяет выправкой — прямой, невозмутимый, подставляет грудь встречному ветру. Пушкин поднял воротник, прячет в медвежьем меху обветренное лицо.

Слева осталась комендантская дача, справа тянутся заснеженные огороды арендатора Мякишева. Извозчик сдерживает лошадей. Нужно торопиться: близкие сумерки слегка тронули снег.

Дантес и секунданты утаптывают снег. Пушкин, запахнув широкую шубу, уселся прямо в сугроб. Торопит Данзаса: «Ну, что там?» Секунданты отмеряют шаги, шинелями отмечают барьеры. Разводят противников по местам.

Данзас машет шляпой-треуголкой. Шинели чернеют на померкшем снегу. Впереди у Пушкина — пять шагов до барьера, до выстрела, и еще сорок шесть часов.

Бело и пусто вокруг. Мелькает в глазах — так бело и пусто. Шинели чернеют проталинами. Выстрел услышит Данзас и дворник комендантской дачи Матвей Фомин. Жуковский, Александр Тургенев, Вяземский — все они придут позже, после выстрела. Даля тоже нет.

Где Даль?..

В самом деле, где Даль?

Пушкина уже привезли домой, раздели, положили на диван в кабинете. Уже съехались друзья. Уже один за другим осмотрели Пушкина и произнесли свой роковой приговор врачи: Шольц, Задлер, Саломон, Арендт, Спасский. Уже страшная весть — «Пушкин ранен. Пушкин умирает!»— расползлась по столице.

Даля нет.

Словно в воду канул.

Может, сидел весь вечер взаперти, возился со своими записями, отбирал те, что поинтереснее, — Пушкину показать. Никто не забежал ему сообщить. За ним не послали. Даль не считался близким Пушкину человеком — просто добрый знакомый. Даль с Пушкиным на «вы».

Генерал Перовский, видимо, накануне знал о предстоящей дуэли, однако тоже не послал никого сообщить о ней своему помощнику Далю. Тоже, наверно, считал, что сам он куда ближе к Пушкину, чем Даль.

О том, что Пушкин смертельно ранен, Даль узнал лишь на другой день. Ему сказал писатель Башуцкий. Даль ни о чем