Сын долго вглядывался в темноту, потом обернулся, схватил мальчика за руку и рывком выволок его во двор. У меня и мысли не возникло, что тот мог сопротивляться и ему ничего не стоило справиться с инвалидом. Но он и не пробовал освободиться, а смирно шел туда, куда его тащили, — наверное, у сына и вправду был в кармане пистолет и он пригрозил мальчику, что выстрелит ему в спину при первой же попытке сбежать.

Как только они вышли, я со всех ног бросилась к двери. Я была готова кричать что есть мочи, умолять сына и даже, если понадобится, заслонить мальчика собственным телом. Словом, я ожидала чего угодно, кроме того, что случилось. Они стояли рядом, две тени, едва различимые на фоне ночной звездной черноты, и тишина вокруг чуть отступала от треска цикад, которые выводили свои монотонные напевы. Мы замерли на крыльце, с трудом переводя дыхание. Вдруг сын вытянул руку и указал куда-то вдаль, в поле, — смысл этого жеста был предельно ясен, однако мальчик поначалу опешил, он, похоже, ждал совсем другого. Лишь через некоторое время он набрался смелости и зашагал прочь. Выйдя на дорогу, он обернулся и посмотрел на своего конвоира — наверно, вот так, молча, хотел попрощаться с ним, — потом продолжил путь и вскоре исчез в темноте. Сын стоял посреди двора, опираясь на костыль, и весь дрожал, словно у него не было сил вернуться в дом.

Я почувствовала, как кто-то тянет меня за рукав, и увидела внучку, которая бегала тогда за пистолетом. «Почему дядя отпустил его?» — спросила она шепотом, и в голосе ее слышалось разочарование. «Тс-с, тише, — сказала я. — Пора укладываться в кроватку». Сын все еще стоял перед крыльцом, мы поспешили в дом и стали подниматься по лестнице, дети — вприпрыжку, как обычно, а невестка ступала медленно, уткнувшись мне в плечо и пряча мокрое от слез лицо.

Прости, дружище, что надоедаю тебе и пишу уже второй раз за сегодняшний день, но мне и в самом деле нужно высказаться — так, пожалуй, на душе станет хоть чуточку легче. В больнице сейчас все спят, один я не могу уснуть. Сна ни в одном глазу, и это мучительно, особенно когда вокруг забытье и покой; вот только соберусь с мыслями и постараюсь связно рассказать тебе о последних событиях.

О самоубийстве Розенталя я уже говорил. Пришли санитары и отнесли его сперва ко мне в приемную, а потом, удостоверившись, что ничего уже сделать нельзя, в прохладную комнату, расположенную в самом дальнем конце здания (вероятно, ты помнишь ее), которая как раз предназначена для этого. Мы постарались, чтобы никто не видел этих перемещений, и действовали почти тайком, ведь пациенты не должны ни о чем догадаться. Смерть Розенталя и вправду осталась незамеченной — для всех, кроме Немого Пианиста; его товарищи по несчастью целиком погружены в собственную болезнь и слишком рассеянны, чтобы закрытая дверь или пустующее место в столовой возбудили в них подозрения.

Он не оставил ровным счетом ничего, ни записки, которая объяснила бы причины его поступка (хотя в общем-то объяснения тут излишни, и на его месте я бы тоже предпочел тихо уйти из жизни), ни даже завещания или распоряжений насчет похорон. У Розенталя не было близких родственников; родителей и обеих сестер вместе с миллионами таких же, как они, поглотила жуткая бездна, а он, преследуемый воспоминаниями, не нашел в себе храбрости создать семью. Я позвонил кузену, чье имя Розенталь, заполняя формуляр, указал в графе «в случае необходимости обратиться к…», и других действий пока не предпринимал, оставив все как есть; мертвое тело лежит в пустой холодной комнате, предусмотрительно запертой на ключ, — вскоре туда должны явиться следователь и судебно-медицинский эксперт; к личным вещам Розенталя никто не прикасался, они по-прежнему в его комнате. Вещей всего ничего: одежда, белье, туалетные принадлежности, а главное — книги, которые, по-видимому, спасали его в ночной бессоннице. Сколько я ни искал, так и не нашел ни фотографий, ни предметов, хранящих память о его прошлом. Во вторник передам все кузену — он предупредил, что приедет на поезде в полдень; Розенталь будет похоронен на маленьком еврейском кладбище в соседнем городке, семейной могилы ведь нет.

До сих пор не могу свыкнуться с мыслью о его смерти. Сегодня утром я буквально сбился с ног и не сразу вспомнил о юноше, а между тем среди пациентов он единственный, кто видел самоубийство. Я поднялся к нему в комнату: он сидел на кровати, на лице обычное выражение растерянности и испуга; внимательно осмотрев его, я не обнаружил признаков шока. Я знал, однако, что к завтраку он не притронулся, — впрочем, в подобных обстоятельствах это пустяк, я опасался куда более серьезных последствий. Так что причин для волнения не было, и я переключился на грустные обязанности, связанные с уходом из жизни Розенталя.

Тебе прекрасно известно, насколько важно — в больнице, как наша, — чтобы в размеренной жизни пациентов не было сбоев, чтобы не нарушался заведенный распорядок и все происходило по установленному раз и навсегда режиму; перемены для больных чреваты психической травмой, неожиданностей следует избегать любой ценой, пусть даже ради этого приходится подавлять собственные эмоции. Можешь представить себе, что творилось у меня на душе, когда в обед я с улыбкой вошел в столовую, и вел легкомысленные, пустые разговоры, и заставил себя съесть всю порцию до последней крошки. С Божьей помощью я выдержал роль, да и врачи с медсестрами не допустили промахов. Ну а пациенты — они не заподозрили ничего, будь уверен; о Розентале вспомнили лишь однажды, обсуждая между собой, согласится ли он быть четвертым игроком во время партии в бридж. То, что он не спустился в столовую, вовсе ничего не означало: наверно, решил пообедать у себя в комнате. Одна только графиня, к моему великому изумлению, о чем-то догадывалась. Ночью, сказала она мне, муж не давал ей покоя, нашептывал на ухо что-то невнятное, какие-то бессвязные фразы, в которых, однако, с упрямым, зловещим постоянством звучало слово «смерть». Но граф Х. частенько так развлекается, запугивая ее, особенно если ужин в больнице был плотным.

Словом, мы продолжали жить по строгому распорядку, и в этом было что-то гротескное. Правда, вечером, придя в зимний сад, я встревожился: пианист еще не появился. Пациенты беспокойно поглядывали на дверь, юноша ведь никогда не опаздывал. Я сидел молча, хотя хорошо знал, почему он задерживается, и спустя несколько минут уже не сомневался, что концерта не будет.

Но вдруг в дверях показалась нескладная, долговязая фигура юноши. Он вошел, следом — его новая медсестра; как обычно, медленно проплыл по залу, однако на этот раз он не смотрел в одну точку — на рояль, но будто просеивал взглядом лица слушателей. Взглядом решительным, почти суровым, в котором то и дело вспыхивала искра вопрошания. Когда этот взгляд коснулся меня, я почувствовал, что он, как зонд, старается прощупать мою душу, до самого дна. Вряд ли у меня хватило бы мужества долго выдерживать это испытание. К счастью, пациент направился к роялю и, не задерживаясь, поднялся на сцену.

Едва он сел за инструмент, зал выдохнул с облегчением. Я тоже перевел дух, полагая, что худшее позади и юноша, пусть даже смерть Розенталя потрясла его, сумел совладать с собой. Но уже через мгновенье я понял, что ошибался, достаточно было услышать первые такты. Да, никаких сомнений: навязчивые повторы того самого, пустого аккорда, выхолощенные, лишенные плоти звуки, которые словно отскакивают от ледяной поверхности; похожая на детскую песенку мелодия заставляет стыть кровь в жилах — он играл ее, медленную, ясную, прозрачную, как кристалл, бережно подбирая с клавиш каждую ноту… «Надо идти с тобой, старый чудак?..»