Дворянин по имени Гутиерре Альфонсо, врач своей чести, подозревает, что его супруга, донья Менсия де Акунья, стала возлюбленной инфанта дона Энрике, приходящегося братом королю дону Педро. Честь доньи Менсии остается незапятнанной, хотя в результате целого ряда трагических недоразумений дон Гутиерре находит якобы подтверждение своим подозрениям. И вот однажды ночью, нарочно выпроводив из дома всех слуг и оставив жену взаперти, дон Гутиерре пишет ей записку, которую она читает после ухода мужа: «Любовь тебя обожает, честь тебя ненавидит, и потому одна тебя убивает и другая извещает: два часа тебе осталось жизни: ты христианка, спаси душу, а жизнь невозможно спасти».[35]Дон Гутиерре нанимает кровопускателя и, завязав ему глаза, ведет по улочкам Севильи. Приведя его к себе домой, кабальеро, грозя своему пленнику смертью, требует, чтобы, пустив его жене кровь, цирюльник оставил бы ее вены открытыми. «Я умираю без вины, и Бог тебе простит смертельную ошибку», – говорит, умирая, донья Менсия. В финале пьесы король дон Педро устраивает свадьбу дона Гутиерре с некоей доньей Леонор, на которой тот когда-то обещал жениться, но покинул ее ради доньи Менсии. «Дай ей свою руку», – приказывает король. И дон Гутиерре отвечает:

Вот вам рука, сеньора, но смотрите:

обагрена она в крови невинной.

Донья Леонор.

Я не дивлюсь и не пугаюсь.

Дон Гутиерре.

Но я врачом своей был чести,

И врачеванья не забыл.

Донья Леонор.

Припомни, если будет нужно.

Дон Гутиерре.

Условье это принимаю.

И Врач своей здесь чести кончен.

Простите, в чем он прегрешил.

Костюм Хуана-Тигра в роли дона Гутиерре был таков, что его появление на сцене публика встретила хохотом. Поскольку у Хуана-Тигра не нашлось, как у цирковых артистов, трико в обтяжку, он надел коротенькие фланелевые подштанники цвета петушиного гребня. На перевязи болталась огромная шпага, из-за которой он на каждом шагу спотыкался. Хуан-Тигр густо намалевал себе брови, обвел черной краской глаза, изобразил страшную бороду. В таком виде он был похож на разбойника. Но вскоре он так вжился в роль, так проникся сюжетом пьесы, так убедительны и спокойно-величавы стали его жесты, так естественно зазвучал его голос, исполненный безутешно-мучительного плача и едва сдерживаемых рыданий, что зрители, перестав обращать внимание на смехотворные детали, замирали в священном трепете, слушая патетические монологи.

Когда бы только

В существование мое

Вошла не ревность, тень сомненья,

Ее намек, ее двойник.

Когда б в рабыне я, в служанке

Вдруг усомнился хоть на миг,

Тогда вот этими руками

Я сердце б вырвал у нее

И, усладившись, утолил бы

Негодование свое,

Я это сердце съел бы с кровью,

И кровь до капли бы допил,

И душу из нее исторг бы,

Клянусь, я душу бы убил,

Я б растерзал ее на части,

Когда б страдать могла душа.

Уже под занавес публика наградила Хуана-Тигра бурной овацией, и взгляды всех зрителей обратились к Эрминии. Казалось, они говорили: «Бедняжка, вот что тебя ожидает, если ты собьешься с пути. И даже если не собьешься…» Эрминия гордо встретила взгляд толпы, раздробленный, как в глазах у стрекозы, на тысячи мельчайших кусочков: эти жесткие и острые взгляды вонзались в нее, как иголки в подушечку.

Возвращаясь из театра, Кармина, возбужденная до предела, брела спотыкаясь, не разбирая дороги. Всхлипывая, она еле слышно бормотала:

– Бедненькая донья Менсия… Ну а что ему оставалось делать, если он думал, что она его обманула?

– Да будет тебе хлюпать, дурочка, – вмешалась донья Марикита. – Ты что, разве не понимаешь, что все эти штуки придумали только для того, чтобы поразвлечься, убить время? Но мне, честно говоря, куда больше нравится в цирке: там и клоуны, и гимнастки на лошадях, и акробаты на трапеции… И столько там приходится вертеть головой, что в конце концов она начинается кружиться.

А Веспасиано шепнул Эрминии:

– Да, с твоим будущим мужем придется держать ухо востро, а то не оберешься неприятностей.

– Тем лучше, – сурово ответила Эрминия.

– Лучше? Ну это еще как сказать, золотко мое. Хотя, конечно, мне это все равно.

– А мне и подавно.

– Что-то я тебя не понимаю. Ты что же, все-таки не хочешь выходить за него замуж?

– Теперь я сомневаюсь.

– Так я и знал. В любовных делах вы, женщины, куда отчаянней нашего брата. Вам нравится играть с огнем.

– Да, ты прав. Но не забудь, что играть с огнем будем мы оба.

– Какие глупости! Зачем это?

– Мне так нравится.

На всякий случай Веспасиано с необыкновенной поспешностью, всего за два дня, покончил со своими торговыми делами и, сославшись на то, что его срочно вызвали телеграммой в Барселону, поспешил смыться, не забыв, однако, поклясться Эрминии в вечной и неутолимой любви, запечатлев эту клятву, как обычно, раскаленным железом своего поцелуя.

За четыре дня до свадьбы любопытство обитателей торговой площади было возбуждено появлением густо накрашенной и разнаряженной толстой дамы, Она прибыла в компании двух рахитичных мулаток с лицами цвета хозяйственного мыла, но разодетых в пух и прах, с претензией на последнюю европейскую моду. То была генеральша Семпрун и обе ее дочки. Мамаша разузнала, где находится прилавок Хуана-Тигра, и вся компания прямехонько к нему и направилась.

– А вот и они, Геррита. Дочки – вылитый папаша. Как только я узнала, что ты женишься, так сразу же и прилетела. Так и знай: не бывать этой свадьбе, если прежде ты не исполнишь кровного долга, который связывает тебя с этими малютками. Да ты и сам признал свои обязанности, раз посылал мне какие-никакие деньжата им на пропитание – как раз столько, чтобы не умереть с голоду. И прежде, чем устроить свою собственную судьбу, ты должен хорошенько позаботиться о судьбе этих невинных крошек. Нескольких тысяч песет, ну, скажем, тысяч двадцати (можно сбавить и до пятнадцати) мне хватит: тогда я успокоюсь и уберусь восвояси. И тогда мы словно перестанем существовать друг для друга. Но если ты этого не сделаешь, я пойду на все – такой я тебе закачу скандал! Чего только мать не сделает для своих дочурок!

Весь этот монолог генеральша произнесла хоть и конфиденциально, но властно, как убежденная в своем праве матрона. Слушая ее речь, Хуан-Тигр с каменным лицом в упор смотрел на стоявших перед ним трех женщин.

– Сеньора, – сказал он, – убей меня Бог, если я хоть что-нибудь понял. Как будто вы говорили по-китайски.

– А, так ты еще прикидываться вздумал? Ну и нахал!