Мансебо прижимает ладонь ко лбу и отходит от кассы. Он аккуратно складывает в стопку записные книжки, а потом вскрывает упаковку туалетной бумаги и принимается вытирать лужу. Конечно, можно сходить домой за шваброй, но у Мансебо нет на это сил. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким униженным. Он бросает в мусорную корзину мокрую бумагу, идет к холодильнику, достает оттуда бутылку кока-колы и осушает ее одним глотком.

* * *

– На чем я остановился? Ах да, на вагоне-ресторане. Я всегда на нем останавливаюсь.

Месье Каро улыбнулся, открыв мне дверь, но потом снова стал серьезным, как будто жалел о своем приглашении.

В вагоне-ресторане она пила кофе с сахаром и съедала ванильную булочку. Между прочим, я никогда не видел, чтобы она пила кофе с сахаром или ела ванильные булочки. Было еще светло, когда поезд прибыл в Дахау. В воздухе висел туман, стоял страшный холод. Мать была в одежде, подходящей лишь для того, чтобы пройти несколько сотен метров от дома до своей врачебной приемной. К ней направлялись несколько солдат. В первый раз она поняла, как мало пассажиров было в этом странном поезде. Помимо солдат в нем ехал один старик и две супружеские пары. Во всем поезде. Мать была единственной молодой женщиной, которая одна ехала в этом поезде. Она была, кроме того, единственной, кто приехал с сумкой. Все остальные выходили из вагонов с пустыми руками.

Юдифь отвели в помещение, которое раньше использовали как билетную кассу. Вдоль стен стояло несколько скамеек. Едва она успела сесть, как ее вызвали – самую первую. Она, по привычке, улыбнулась оставшимся и последовала за солдатами. Они шли по глинистому вязкому полю, и мать несколько раз упала в своих туфлях с низкими каблуками. Машинально она протягивала руки, чтобы мужчина, шедший впереди, помог ей встать, но он продолжал идти не останавливаясь. Уверенная, что он просто не видел, как она падает, она окликнула его, удивившись звучанию собственного голоса. Она очень давно ни с кем не разговаривала, к ней никто не обращался, а сама она не осмеливалась это делать. Мужчина остановился, оглянулся, посмотрел на нее и пошел дальше. Пока она лишилась только самоуважения, но никто не лишил ее главного титула – звания врача. Что было бы хуже, она могла поспорить. Но она была умная женщина. Она просто сняла туфли, несмотря на холод, и пошла за человеком, который только что отнял у нее человеческое достоинство.

– Будьте так любезны, выключите радио. Спасибо.

Месье Каро откашлялся и отпил глоток воды. Он вел себя так, словно выступал с докладом. Словно читал записанное выступление.

В здании, расположенном в отдалении от других, ей снова пришлось сесть и ждать. Она вытерла слезы, чтобы они не замерзли у нее на щеках, и задумалась, нет ли у нее в сумке каких-то вещей, которые могли бы ей сейчас помочь. Наверное, можно воспользоваться марлевым бинтом. Человек, лишивший ее человеческого достоинства, стоял, прислонившись к двери, но, услышав из соседнего помещения шум, встрепенулся и вытянулся по стойке смирно, а когда дверь открылась, вскинул руку в нацистском приветствии. В комнату вошел невысокий полный человек с редкими волосами. Он посмотрел на Юдифь, на ее ноги, и приказал солдату принести теплые носки. Солдат повернулся и вышел. Полный мужчина отошел к своему столу в соседней комнате, оставив дверь открытой, но не сказав ни слова Юдифи.

Солдат вернулся с парой носков, похожих на белые футбольные гетры, и протянул их Юдифи. Она стянула с ног черные нейлоновые чулки и натянула принесенные гетры. Она даже попыталась надеть туфли, но гетры оказались слишком толстыми. Так, в одних носках, она и пошла к столу, куда ее позвал сидевший за ним человек. Только теперь она узнала, зачем ее сюда привезли. Она должна послужить своей стране. Ее привезли сюда как врача. Она была лучшим врачом в Мюнхене, а теперь, когда в городе осталось мало и немцев, и евреев, она должна поработать здесь. Она должна лечить все болезни, которые могут приключиться с людьми в лагере. Все зло и болезни здесь происходят от грязных евреев. Но она будет лечить не их, а немцев, которые заражаются от евреев. Так объяснил ей задачу человек за столом. Но ее привезли сюда не только потому, что она была лучшим в городе врачом, но и потому, что она очаровательная женщина, самая очаровательная, о какой только могут мечтать немецкие солдаты, а они должны иметь только лучших женщин. Моя мать не топнула ногой. Она вообще никогда этого не делала.

Месье Каро замолчал, а я задумалась о том, что он хотел сказать своей фразой, но прежде, чем пришла к какому-либо выводу, он продолжил:

Они хотели знать, что ей нужно для того, чтобы принимать больных. Она быстро составила список необходимых медикаментов и инструментов. В суматохе ареста она забыла в своем кабинете стетоскоп. Обычно во время работы стетоскоп висел у нее на шее, но, уходя домой и надевая плащ, она всегда снимала его. Так же поступила она и в этот раз. Она сняла его и оставила в кабинете, словно шла домой. Полный человек взял список, быстро его посмотрел и вернул Юдифи, попросив дополнить его необходимой мебелью. Кроме того, ей понадобятся весы, ростомер, кушетка, стул, бумажные полотенца и хорошая лампа, если она не добавит сама что-нибудь еще. Мать попыталась вспомнить, что стояло в ее собственном кабинете, но память изменила ей. Наверное, сработал защитный механизм. Наверное, до нее наконец дошло, что она никогда больше не увидит свой кабинет и поэтому о нем следовало забыть как можно скорее.

Месье Каро вытер глаза.

Первые два дня в Дахау она провела в одиночестве в маленькой комнатке, сидя на солдатской кровати без простыней и пододеяльника. Два раза в день ей приносили еду и кофе. Никто к ней не обращался. Она бессчетное число раз открывала и закрывала свой докторский саквояж. Но она все же пыталась не падать духом. Она говорила: если бы я тогда позволила себе заплакать, то не дожила бы до сегодняшнего дня. Да, да… На третий день пришел какой-то человек с парой черных ботинок, приказал ей надеть их и следовать за ним. Путь снова пролегал через глинистое поле. Свои старые туфли она положила в саквояж. Бараки, разбросанные по полю, выглядели не так, как она себе представляла. Некоторые, конечно, напоминали старые железнодорожные контейнеры, но среди них выделялись и вполне приличные маленькие домики. Мужчина направился к одному из бараков, стоящему в рощице, и мать последовала за ним. Она сразу поняла, что мужчина привел ее в новый медицинский кабинет. Не говоря ни слова, мужчина обвел рукой помещение. Перед дверью находился небольшой тамбур, который с большой натяжкой можно было назвать комнатой ожидания. Сам кабинет, напротив, был большим, светлым и просторным. Под потолком висела большая люминесцентная лампа, излучавшая немилосердно яркий свет. За простенком находился простенький душ и туалет, представлявший собой просто отверстие в полу.

Среди всего этого несчастья и несмотря на то, что у нее отняли свободу и самоуважение, ей все же вернули часть профессионального достоинства. Это был проблеск света, проблеск надежды, и она принялась спокойно распаковывать свой саквояж. Морфин она положила в сейф, висевший на стене. В сейфе находились медикаменты, которые она заказала. Она осмотрела один флакон, открыла и понюхала содержимое второго, чтобы убедиться, что это и в самом деле лекарства, которые ей требовались. Ножницы она положила вместе с перевязочным материалом. После всего она извлекла из саквояжа туфли, смочила ватку и попыталась отчистить обувь от засохшей глины. Потом она поставила туфли в душевой отсек, чтобы высушить их. Вдруг она услышала детский крик и выглянула в окно. Но из окна была видна только роща, и в этом было спасение. Вскоре она услышала женский крик. Попыталась открыть дверь, но тут же удивилась своей наивности. Дверь конечно же была заперта. Она вернулась в кабинет и снова выглянула в окно, выходившее на рощицу.