— Вы даже не представляете, как я вас люблю. — И его усы щекотали им уши.

На миг Изобел почудилось, что она снова в Боскрамском лесу. Потом она сообразила, что проснулась в собственной постели, а маньяк, который страшно размахивает руками в полутьме, точно свихнувшийся немой, — вообще-то, Чарльз, и он тянет ее за собой на лестничную площадку.

Сквозь щель в занавесках пробивался столбик света, слышалось знакомое пррт-пррт-пррт черной машины. Всю сцену они наблюдали сверху из-за занавесок. Гордон (габардиновый воротник поднят, поля шляпы опущены, вылитый злодей) стоял у открытой дверцы машины, что-то сказал Вдове, та вскрикнула, вцепилась ему в лацканы, и Винни пришлось ее отрывать. Гордон сел в машину, хлопнул дверцей и, не оборачиваясь, укатил из Боярышникового тупика.

Раздутый лунный фонарь, что всего сутки назад вел их по лесу, завис теперь в черноте над древесными улицами. В конце Каштановой машина притормозила, словно задумалась: ехать налево по Остролистному проезду или направо по Сикоморной? Наконец приняла решение, свернула налево, к северу, и габаритные огни внезапно исчезли в ночи.

Наутро за завтраком по-прежнему сидела Винни — громадными ступеньками нарезала бутерброды с джемом и говорила:

— Перееду к вам, поживу чуть-чуть, помогу за вами присматривать. — Она подождала отклика на эту весть, но они ничего не сказали, потому что Вдова всегда учила: «Если не знаете, что сказать хорошего, лучше помолчите». — Вашему папе пришлось уехать по делам, — продолжала Винни, переводя взгляд с одного на другого, с Чарльза на Изобел и обратно, будто ждала, что они не поверят.

В столовую вошла Вдова, села за стол.

— Вашему папе пришлось уехать, — прохрипела она и промокнула глаза платком с витиеватой монограммой (не «В», потому что «Вдова», а «Ш», потому что «Шарлотта»), и тут Изобел кое-что вспомнила.

Она так резво рванула из-за стола, что чуть со стула не грохнулась. Выбежала в прихожую, придвинула стул к вешалке, чтоб достать до колышков, взобралась и сунула руку в карман клетчатого шерстяного пальто, которое там висело с самого их возвращения из леса.

Платок Элайзы так и лежал в кармане, аккуратным треугольником, как сэндвич, инициал на месте, пахнет по-прежнему Элайзой — табаком и Arpege и чем-то сумеречным, похожим на гниющие лепестки и плесневеющие листья. Винни стащила Изобел со стула — та уже билась в истерике и, вырываясь из костистой хватки, выдрала Винни клок волос. Винни закричала (так кричат ржавые дверные петли и крышки гробов) и сильно шлепнула Изобел под коленкой.

— Лавиния! — сурово попеняла Вдова из столовой, и от этого тона Винни подпрыгнула. — Не забывай, что у нас случилось, — прошипела Вдова на ухо противной своей дочери.

Винни эдак дернула плечом и пробормотала:

— Ей без нее все равно лучше.

В схватке Винни удалось отнять у Изобел платок, и Вдова наклонилась, подобрала кружевной трофей с монограммой и поспешно запихала в чопорный вырез блузки.

После отъезда Гордона в ночь Вдова и Винни были дерганые, как кошки. Чуть рыкнет мотор, чуть послышатся шаги — они уже настороже. Каждый день прочитывали газеты от корки до корки, будто шифровки искали.

— Я прямо комок нервов, — говорила Вдова, подпрыгивая и хватаясь за сердце, когда Вера, бормоча себе под нос, входила в столовую с супницей.

Вдова старалась обходиться с ними по-доброму, но вскоре стало ясно, что этот труд ей не под силу.

— Вы такие озорники, — раздраженно вздыхала она. — Вот что случается с озорниками, — говорила она, в воскресенье запирая их в чердачной спальне за какую-то провинность. Им было все равно, они были не против вместе сидеть под замком.

Им даже нравилось.

Они ждали Гордона и Элайзу. Ждали пррт-пррт-пррт черной машины. Ждали, когда Элайзу выпустят из больницы. Когда Гордон закончит дела и вернется. Жизнь вроде бы шла своим чередом — проснуться, поесть, поспать, пойти в школу после каникул, — но роботы вкладывали бы в эту жизнь больше души. Подлинное время — время, которому они про себя вели счет, — застыло: они ждали возвращения Элайзы.

Время плыло и искажалось. Дни ползли с невыносимой медлительностью улиток, даже уроки не сокращали великих пропастей времени, что разверзались перед ними. Мистер Бакстер разрешил Изобел пойти в школу пораньше — «чтоб вы с ней не возились». Миссис Бакстер взялась провожать их в школу по утрам и приглядывать за ними до вечера, пока Вдова и Винни на работе. Миссис Бакстер поила их молоком и кормила плюшками в просторной теплой кухне, а на случай, если войдет мистер Бакстер, Чарльз прикидывался совсем другим мальчиком.

Винни, и без того сердитая, на нынешний поворот событий рассердилась так, что, пожалуй, рада была бы посадить их обоих под замок на веки вечные. Сама говорила. Лицо у нее стало как лежалое дикое яблочко, и Вдова придумывала ей занятия в кладовой, подальше от покупателей, чтоб от кислой физиономии Винни не сворачивались сливки и не плесневел сыр.

— Жизнь-то у нее изменилась, — вполголоса объясняла Вдова миссис Тиндейл за печеньем (впрочем, эту половину голоса Винни отлично слышала).

Жизнь изменилась у всех, но ведь не навсегда же, правда? Рано или поздно Элайза выйдет из больницы, Гордон доделает дела и вернется, все придет в норму. Ни Чарльзу, ни Изобел и в голову не приходило, что Гордон и Элайза бросили их навеки в когтях Винни и Вдовы. О поломанной Элайзе под деревом, о скорлупе ее черепа, разбитой и раскрошенной, о белом горле ее, невыносимо растянутом (как время), они вспоминать не желали. Вдова говорила, что в больнице Элайза поправляется.

— Почему тогда нельзя ее навестить? — хмурился Чарльз.

— Скоро, скоро, — отвечала Вдова, и ее дряхлые молочно-голубые глаза туманились.

Без Гордона жизнь стала чуть скучнее, без Элайзы лишилась смысла. Она была все на свете — их спасение (даже когда сердилась), их забавы (даже когда скучала), их хлеб, и молоко, и мясо. Она жила у них внутри болью где-то в районе сердца.

— Наверное, маме запретили разговаривать, — размышлял Чарльз как-то раз в унылую субботу, когда они играли в «Змеи и лестницы» в своей чердачной тюрьме; причина заточения осталась неясна, но, вероятно, имела отношение к большой царапине на Вдовьем обеденном столе, неким образом порожденной перочинным ножиком, который Чарльз таскал в кармане. — Наверное, для горла вредно, — продолжал он.

Изобел запуталась в кольцах исполинской змеи и не замечала, что Чарльз плачет, пока ее внимание не привлекла к этому обстоятельству крупная прозрачная слеза — немногим меньше грушевых слез на Вдовьей люстре, — которая шлепнулась на поле.

К слезам друг друга они привыкли, их ожидание смачивалось и сдабривалось слезами. («Вечно у кого-нибудь из вас глаза на мокром месте», — попеняла измученная Винни как-то утром, когда Чарльз, собираясь в школу, стал задыхаться и Винни пришлось колотить его между лопатками, — средство, способное скорее убить, нежели исцелить.)