– И что это, Дмитрий?

– Светокопии. Все здесь. Все двери, окна и вентиляционные отверстия «Оккама».

– Otlichno. А, английский. Хорошая работа. Заинтересует начальство.

Он подхватывает второй блин и только потом замечает напряженное лицо Хоффстетлера.

– Выпей водки, Дмитрий. Четыре перегонки. Прибыла дипломатическим багажом. Прямо из Минска. Твоя родина, так?

Ему постоянно напоминают, что там остались родители и с ними может случиться что-то нехорошее… или просто Хоффстетлер давно и глубоко утонул в океане паранойи, ушел так далеко, что не видит поверхности.

Он выдергивает салфетку из стаканчика и вытирает пот со лба.

Скрипачи не могут слышать ничего, кроме вибраций от собственных инструментов, но все же Хоффстетлер понижает голос, да еще и предварительно нагибается вперед:

– Я украл схемы не просто так. Мне нужна санкция на срочную эвакуацию. Необходимо извлечь существо отсюда.

4

Память о годах, проведенных за учебой в Висконсине, подобна зимнему пейзажу из того же штата: яркая белизна простой жизни на Среднем Западе изуродована черными пятнами отчетов, которые он передавал Льву Михалкову, появлявшемуся из метели в шубе и ushanka словно Ded Moroz. Хоффстетлер пытался насытить начальство материальными подношениями: электроскопами, ионизационными камерами, счетчиками Гейгера.

Но этого никогда не было достаточно, Михалков нажимал, и Хоффстетлер как губка сочился перечнями особо секретных злодеяний: например, об американской программе заражения умственно отсталых детей личинками насекомых с целью изучения эффектов; о выведении комаров, способных разносить лихорадку денге, холеру или желтую лихорадку – их предполагалось напускать на находящихся в заключении пацифистов и коммунистов.

Затем он стал работать в команде, занятой новым отравляющим веществом, проходившим в документах как «Агент Оранж». Каждый результат тестов, который Хоффстетлер передавал связному, сам по себе был ядом, отравлявшим его в целом приятную жизнь.

С печалью он осознал, что любой близкий человек может стать заготовкой для шантажа. Поэтому у него не осталось выбора, и он был вынужден порвать с одной приятной женщиной, перестал ходить на веселые и дружелюбные вечеринки для преподавателей в университете.

Он занялся домом, где жил, ликвидировал большую часть мебели, опустошил ящики и шкафы и, сидя на полу в ту первую ночь, один посреди вычищенного и простуканного пола, смотрел, как мокрый снег ложится на подоконник и повторял «Ya russkiy, ya russkiy», пока сам в это не поверил.

Неплохим выходом стало бы самоубийство.

Но он знал слишком много об успокаивающих препаратах, чтобы на них надеяться. В Мэдисоне не имелось высокого здания, с которого можно совершить прыжок, а попытка купить пистолет, если ты говоришь с русским акцентом, может привлечь излишнее внимание.

Так что он добыл упаковку острый лезвий «Жиллет» и положил их на край ванны.

Но всякий раз, набирая горячую воду, он вспоминал предупреждение мамы о nechistoy sile, о легионе демонов, в лапы которого попадет каждый, покончивший с собой. Хоффстетлер плакал в ванной – голый мужчина среднего возраста, лысеющий, с бледной кожей, костлявый, – вздрагивал как ребенок.

Как низко он пал.

Приглашение в «Оккам», где ему предложили заняться исследованием «только что открытой формы жизни», спасло его собственную жизнь, и это вовсе не гипербола. Только что лезвия ждали на окоеме ванной, и вот они выброшены в мусор.

Михалков дал слово, что это будет для Хоффстетлера последним заданием – сделай все как надо в аэрокосмическом центре, и тебя вернут домой в Минск, в объятия родителей, которых он не видел восемнадцать лет.

Но поначалу дело пошло со скрипом, он подписывал кучи разных документов и читал частично отредактированные, но все же ошеломляющие донесения из Вашингтона. Он оставил место преподавателя, использовав древнюю отмазку «личные причины», и перебрался в Балтимор.

«Только что открытая форма жизни» – единственно от этих слов его холодное увядшее тело начинало покалывать надеждой, как в юности. Внутри него тоже появилась свежая форма жизни, и на этот раз он использует ее не для разрушения других живых существ, но для их изучения.

Потом он увидел это. Нет, слово неправильное. Встретил это.

Существо посмотрело на Хоффстетлера через иллюминатор в стене резервуара и опознало его так, как способны только приматы. За секунды он оказался лишен доспехов высокомерного ученого, которые проектировал и напяливал на себя двадцать лет.

Ему предстояло иметь дело вовсе не с рыбой-мутантом, с которой можно делать все что хочешь, а с разумным существом, способным на мысли, чувства и поступки. Осознание этого ошеломляло, но также и рождало в душе ощущение свободы, новых перспектив.

Вся жизнь готовила его к этому. Ничто оказалось не в силах подготовить.

Сама «форма жизни» была сплошным противоречием, оно выглядело подобно существам, относимым к девонскому периоду. Хоффстетлер начал звать его «девонианцем» и обнаружил, что оно имеет глубокую, необычайную, почти фантастическую связь с водой.

Поначалу он высказал гипотезу, что девонианец повелевает жидкостью вокруг себя, но это выглядело слишком деспотичным.

Наоборот, вода словно представляла с ним единое целое, отражала его предрасположенность, волнуясь и покрываясь пеной или оставаясь спокойной точно песок. Насекомые обычно собираются в спокойных водоемах, но те, которых приносили в Ф-1, упорно следовали за девонианцем, формируя удивительные узоры над его головой и атакуя ученых, когда те совершали нечто по виду агрессивное.

Рассудок Хоффстетлера раскачивало невероятными гипотезами, но он обращался с ними осторожно, и в первом отчете для «Оккама» изложил только постижимые факты. «Девонианец, – написал он, – обладает билатеральной симметрией, амфибийным дыханием, имеются доказательства того, что в его теле существует стомохорд, полая жесткая трубка, играющая роль позвоночника, и кровеносная система, управляемая сердцем, четырехкамерным, как у человека, или трехкамерным, как у простых амфибий. Жаберные щели хорошо заметны, как и растяжение грудной клетки там, где расположены васкуляризированные легкие. Отсюда можно сделать вывод, что девонианец может в некоторой степени существовать в двух биологических средах».

То, что он написал в самом конце, отражало его искреннюю веру – научное сообщество имеет шанс узнать безгранично много о субаквальном дыхании.

Вскоре стало ясно, насколько все это выглядело наивным, ведь «Оккам» не был заинтересован в раскрытии тайн первобытной жизни, они хотели того же самого, чего и Лев Михалков: знаний о том, как все это применить для военных и космических целей.

И однажды ночью Хоффстетлер обнаружил, что по собственной воле занимается саботажем, играется с техникой так, чтобы объявить приборы неточными, а данные – ненадежными, и тем самым купить как можно больше времени на изучение девонианца. Это требовало смелости, и креативности, и еще одного качества, что едва не атрофировалось за годы в Америке, – эмпатии.