Ну, слава Богу — тащится! Уписывает хот-дог с такой жадностью, как будто неделю ничего не ел. В руке пенопластовый стаканчик с вермишелевым супом, явно уже залитый кипятком.

— Пвивет!

— Ну, здорово. Как дела?

— Новмавьно! — Гошка с усилием проглатывает большой кусок булки, утирает рукавом рот. — А у тебя?

— Да тоже ничего.

Как же ему сказать? С чего начать?

— А Вика где?

— С теткой одной оставил. Вот. — Он осторожно приподнимает стаканчик с супом. — Несу ей хавку.

— Гош… Ты ее хоть чем-нибудь нормальным кормишь?

— А как же! Молоко ей покупаю, йогурты, соки. Ты что думаешь, я совсем дикий?.. Ты знаешь, Лешка, она уже ходить почти начала! Может, еще выправится, как думаешь?

— Врачам ее надо показать… Лечить…

— А? — Гошка уставился на меня, разинув рот. — Леш, ты чего?

— Слушай меня, Гошка, внимательно. Сейчас я тебе открою большую тайну, самую большую тайну в моей жизни.

Гошка кивнул серьезно.

— Не выдашь?

Нахмурился.

— Ты че, Лешка, мы же друзья!

— Друзья. Поэтому я и решил тебе все рассказать. Врал я, Гошка, всем врал и тебе тоже — никакой я не сирота. У меня живы бабушка с дедушкой и сестра, и живут они здесь, в Москве.

Гошка окаменел.

— Мне удалось с ними связаться и подготовить побег.

— Вот это да! — прошептал мальчишка одними губами.

— Сегодня, Гошка, это должно произойти.

— А как, Леш? Они же здесь повсюду шастают, следят за тобой!

— Как — это второй вопрос. Первый — пойдешь ли ты со мной?

— Ку-куда?

— Пойдешь ли ты ко мне жить, Гошка?

— Ты что, Леш, правда, что ли? — Мальчишка склонил голову набок, посмотрел на меня внимательно, по-взрослому.

— А что, ты думаешь, я шучу?

— С Викой?

— Ну конечно, с Викой, что за глупые вопросы?!

— Леш, ты не сердись, но… на хрена мы тебе?

Признаться, этот вопрос поставил меня в тупик.

— Кормить нас, одевать… воспитывать… Мы ж тебе никто.

— Ну и что?

— Да ничего… Спасибо, конечно, Леш… Ты сам инвалид, да еще и скрываться тебе придется… А тут еще мы… Ты ж нас возненавидишь…

— Гошка!

У Гошки в глазах стояли слезы.

— Дурачок, я ведь из-за тебя!..

— Ну и не надо из-за меня… Я сам себе хозяин, я привык уже… И Вику я сам…

— Что — ты сам?! Тебе девять лет! Что ты можешь — сам?!

— Чего орешь-то?.. На нас уже смотрят, думают, ты меня обижаешь.

— Я тебя обижу, Гошка! Я тебя точно обижу — ты доиграешься!

— Хе-хе-хе, ты сначала догони!

Улыбается, но видно, что через силу.

— Ты лучше расскажи, как сбегать собрался.

— Да в общем-то просто. В три часа меня в Бродниковом переулке будет ждать машина. Заскочим — и вперед.

— А до машины?

— А до машины — бегом. Сметая на пути все препятствия.

Гошка с сомнением покачал головой.

— Выйдем из «Полянки», а там рукой подать.

— Не выпустят…

— Гош, но ведь не могут они, в самом деле, все станции метро караулить!

— За тобой могут пойти… Ну ничего, Лешка… Я за тобой тоже пойду. Если увижу, что кто-то тебя пасет, — отвлеку.

Гошка приоткрыл крышечку на стаканчике с вермишелью.

— Черт, остыло почти… Ну, я пойду, Леш? А к трем подгребу на «Полянку», посмотрю, что там да как.

— Гошка!

Мальчишка смотрел исподлобья, серьезно и сосредоточенно кусал губы.

— Я без вас с Викой не уеду. Буду ждать возле машины, пока не появитесь.

— Уедешь, — сказал Гошка, повернулся и зашагал прочь.

Я был зол на него страшно, просто кипел! Хотел схватить свою чертову коробочку с мелочью и грохнуть об пол! Я ведь думал — он обрадуется, захочет вернуться к нормальной человеческой жизни, а он «я сам!» Ну не дурак ли?

А может быть, это я дурак: сказал как-то не так…

Он не поверил, что я буду ждать его возле машины. Он все понимает правильно, рассуждает четко и логично, не строит иллюзий. Он действительно привык полагаться только на себя, он убежден на все сто, что никому не нужен, и — вот что самое страшное — принимает это как должное.

Гошка давно ушел, а я все смотрел ему вслед и впервые, наверное, по-настоящему понимал, что есть ситуации, которые никак невозможно исправить. Да, нельзя вырастить новые ноги, нельзя вырезать из памяти неприятные куски, нельзя вернуть мертвецов, но на то человеку и даны разум и воля, чтобы учиться справляться с напастями и недугами. Но что же мне делать с милым, хорошим — действительно хорошим! — маленьким мальчиком с напрочь изуродованной психикой, с неверными понятиями о миропорядке… Господи, о чем я?! Со СЛИШКОМ ПРАВИЛЬНЫМИ понятиями о миропорядке!

Разве он был не прав, когда сказал, что я не стану его дожидаться, рискуя свободой, которая давно уже стала мне дороже жизни? Разве он был не прав, когда сказал, что я возненавижу его, когда мы все вчетвером, сидя в маленькой квартирке моей бабушки и деда, будем перебиваться с хлеба на воду, потому что пенсия у стариков маленькая, Анькина зарплата едва ли больше, но ни я, ни Гуля работать не можем, зато можем есть и пить?!

Проза жизни так далека от радужных мечтаний и красивых планов, и кому это знать, на самом-то деле, как не Гошке…

Он не может думать иначе после двух лет жизни в каком-то странном подземелье с бомжами и уголовниками. После ВСЕЙ жизни с матерью, которая… Да что о ней говорить!

А обо мне он не знает ничего, мы слишком мало общались.

Я закрыл глаза, постарался расслабить побелевшие от напряжения пальцы, сжимавшие края картонной коробки, несколько раз глубоко вздохнул.

На стареньких поцарапанных часах одиннадцать десять, секундная стрелка судорожно пробегает по кругу… Один оборот… Другой… У нее своя работа, необходимая и важная, если она будет лениться, я никогда не дождусь трех часов пополудни и сойду с ума от бесконечного ожидания.

Гуля примчалась без четверти двенадцать.

— Не могу ждать, — виновато улыбнулась она, с трудом переводя дыхание. — Стоять на одном месте — хуже каторги, давай лучше покатаемся.

Я хотел ей рассказать о разговоре с Гошкой, но потом передумал, на меня вдруг навалилась странная апатия и сонливость, даже разговаривать было лень, хотелось закрыть глаза и уснуть.