Я сделал честное лицо и спросил:

– А сколько денег?

– Пять миллионов евро, и деньги здесь, под кроватью, – ответила тетя Роза и, закрыв глаза, испустила дух…

Пришлось оглядеться вокруг и открыть окно. В палату ворвался жаркий израильский воздух весны. Будто поняв ситуацию, кондиционер заработал сильнее.

Мадам Кацман пукнула еще раз.

Я взял с тумбочки «антипотно-подмышечный» део и побрызгал воздух. Насколько я помнил, остальные дамы в семье Кацман пользовались вместо дезодоранта лаком для волос. Они считали, что так аристократичнее.

– Тетя, это очень сложная и опасная работа. Вывести наличные деньги из Израиля совсем непросто. И как их ввести в Швейцарию? А еще надо положить на счет в банке. А потом открыть траст. И сделать туда перевод. Сорок процентов. И то из уважения к «ха-ха хи-хи» с дедушками.

– Шурик! Ты шо, больной на голову? Или работал адвокатом на живодерне? Задуши уже меня сразу! Два. Два процента. Ну два с половиной! И то в память о дедушках, которые были моими первыми мужчинами. Ты уже «да» или будем говорить за попрощаться?

– Тетя Роза! Вы меня не поняли. Сорок процентов от общей суммы после всех транзакций ляжет на траст, и считайте, что это подарок. – Я хорошо знал эту семью и умел с ними разговаривать.

– Гитлер тебе тетя Роза! О чем вообще с тобой можно иметь дело?! Шо я еще сделала в жизни, шо ты стал таким перед Пасхой? Какой хороший был мальчик, когда тебе было пять лет. Зачем ты вырос?

– Тетя, вы хочите шо, а то я решил потеряться на пару часиков и отдохнуть. – В палату заглянул Анатолий, который чувствовал, что может появиться в завещании, поэтому на всякий случай решил перейти на «вы», в знак уважения к возрасту и исходя из культуры одесского поведения.

– Потеряйся! – сказала тетя. – И забери с собой этого секс-символа адвокатуры. Он еще не разделся, а уже меня «сношнул» по самые бакенбарды.

Я встал и направился к двери.

– Сядь обратно, бандит! Тебя никто не отпускал. Отработай хотя бы билет и гостиницу.

Через час мы обо всем договорились, расцеловались и начали считать купюры.

К вечеру я попытался оторвать от пола чемодан, на котором спала «мадам пи-пи».

– Из тебя биндюжник, как из кошачьей мочи – «Вдова Клико»! – заметила Роза Львовна, наблюдавшая за моими действиями. – Возьми уже такси за свой счет раз в жизни.

Два дня в Тель-Авиве мне понадобились на то, чтобы по телефону организовать траст в маленьком горном княжестве, перебросить туда деньги с моего личного счета, получить первичные документы и принести все документы Розе в больницу. Я должен был это срочно сделать: тетя за свои деньги могла прогрызть печень даже Тутанхамону. Содержимое чемодана я положил в местную ячейку. Как перевести деньги из живого состояния в нормальное обратно на мой счет, я приблизительно представлял.

Толик звонил каждые пятнадцать минут днем и ночью с одним и тем же вопросом: «Тетя про меня не забыла?» В Шаббат он звонил чаще.

Я отвечал честно, но уклончиво: «Жди приятного сюрприза и вообще будь к тете поласковей и как-то поближе, что ли…»

Оставив княжеские оригиналы клиентке, я улетел в Москву.

Через две недели раздался звонок:

– Это Роза. Меня выписали из больницы. Я гуляю по набережной и записалась на танцы. А еще за мной ухаживает этот шлимазл [ «неудачник», идиш] Толя. Еще пару дней, и этот ужас предложит мне секс. Что ты думаешь?

– А вы мне это говорите, чтобы я ревновал? Соглашайтесь, тетя Роза. Тайна останется в семье. Или вы боитесь за свою дефлорацию?

– Ха! Не делай мне мозг. Просто у меня в жизни не было такого пожилого идиёта, как он. И в постели тоже. И, кстати, привези обратно чемоданчик.

– Роза Львовна?!!

– Испугался? Шо такое? Спусти воду, я пошутила. А вообще – приезжай немедленно. Стой там и слушай сюда… – тетя перешла на шепот. – У меня есть еще один. Такой же. И я уже знаю, что делать… Мы будем инвестировать в спутниковую связь. Ты можешь сделать фонд? Я тебе расскажу за доходность. Билет купишь сам.

В ночь перед вылетом ко мне приехала Соня, жена Толика. Соня до четырнадцати лет жила в Одессе, а после четырнадцати с Кацманом.

– Саша! Мне кажется, у моего мужа кто-то есть и он мне изменяет. Вот уже больше месяца он сидит в Израиле около этой старой грымзы и шлет мне эсэмэски, что все будет скоро в порядке. Я не верю, и у нас дети. Скажи мне правду. Какой бы она ни была. Даже если она страшная и ей восемнадцать лет. Но мне нужно знать. Пожалуйста.

От волнения Соня постоянно грызла мацу и ногти.

– Послушай! – ответил я. – Стопроцентная гарантия: кроме родной тети, Толика в Израиле ни одна женщина не интересует… Он к ней слишком привязан. Так что успокойся.

Соня вздохнула и пошла в нашу гостиную вылавливать мелких кацманят, играющих в футбол моим коллекционным фарфором.

Фарфор было жалко, но Кацманы являлись частью моего детства и молодости. Как и Толику, я должен был им все простить.

А тетю Розу с чемоданами я практически уже любил. Конечно, не так, как мои дедушки, и даже не так, как ее племянник Толя, но все-таки…

Дома спали все: любимые коллекции, любимая дочь, любимая горничная, любимая собака и просто любимая. Я тихо поставил портфель, снял с ноги один замшевый Hermes, и в это время зазвонил телефон.

«Это что такое?..» – подумал я, направляясь в гостиную.

– Слушаю вас.

– Александр Андреевич, это я. Вы спите?

Вот это я обожаю: кто «я»? Что «я»? Как будто Александр Андреевич – ходячий распознаватель голосов с ником Google hrenov. И вопрос про сон, конечно, в два часа ночи в жилу. А если б я действительно спал?

Перед важной беседой, как и положено, я снял брюки и включил телевизор. На большом экране шел акт. И совершенно не балетный. Хотя очень серьезный и глубокий. «Интересно, кто в семье смотрит эту чушню, пока меня нет дома? Неужели Джессика?» Йоркшириха хмуро отреагировала на инсинуацию, повернулась ко мне спиной и безапелляционно поджала хвост. Я откинулся на мягкую спинку дивана и ночным, слегка таинственным шепотом разбуженного гения ответил:

– Нет, что вы. Всего лишь два часа ночи, кто же спит в такое время? О чем вы? Я сижу в гостиной, на диване, без штанов, в шелковых трусах, но в туфлях, пиджаке и бабочке, и смотрю порнуху. Ответил? А вы, простите, кто?

В трубке поперхнулись от смеха.