не мог ничего с собой поделать, только улыбался и молчал, потом осторожно взял ее руки, держал в огрубелых от тяжкого деревенского труда ладонях — и мог так держать целую вечность.

— Поступил? — спросила Вера.

Он не понял, о чем она, понял только потом, когда переспросила, встревожившись:

— Что с институтом?

Ему сразу сделалось легко, потому что в этом вопросе было столько заботы о нем, что Андрей понял: он не чужой Вере. Сжал ей руки и кивнул, потому что так и не мог вымолвить ни одного слова. Только увидел, как просияла Вера, и сказал то, что никогда не звучит банально, ведь в этих словах кроется, может, самая большая тайна в мире:

— Я люблю тебя!

Вера засмеялась счастливо, освободила одну руку из его ладони, потянула за собой, и они пошли, как дети, взявшись за руки и размахивая ими. Поднялись под портик театра, с неба упали первые капли, и хлынуло так, как бывает лишь в Прикарпатье, когда тучи останавливаются перед горами и сразу же обрушиваются ливнем на землю.

До начала спектакля еще было много времени, и Вера потребовала:

— Рассказывай, как все было…

Андрей посмотрел на нее сверху вниз. Ничего не хотелось говорить, потому что все его хлопоты, которые еще вчера были самыми важными и самыми необходимыми, теперь показались незначительными. Он махнул рукой и сказал небрежно:

— Прошло уже… — Но сразу подумал, что должен сказать Вере всю правду, и добавил, глядя ей прямо в глаза: — Честно говоря, на математике чуть не срезался, но потом подумал и как-то решил задачку. И Филипп поступил. В лесотехнический.

— Вы оба такие умные! — сказала Вера радостно, но Андрей возразил:

— Это ты у нас самая умная и… самая красивая!

Но Вера сказала:

— Ты увидишь наших актрис — вот красавицы!

Андрей промолчал, перевел разговор на другое:

— А ты по-украински теперь хорошо говоришь. Совсем как местная!

Вера заважничала:

— Год в сельской школе, два года во Львове. Но все же, когда принимали меня в студию, предупредили, что должна много работать. Я и сама знаю, что должна.

— Никак не могу поверить, что ты артистка.

— Какая же я артистка — в массовке бегаю! Сегодня увидишь в третьем действии. Мы там танцуем.

Андрей посмотрел на Веру с уважением. Ишь ты! Вера выходит на сцену, в костюме и загримированная, скоро она станет знаменитой и, возможно, не захочет смотреть на обыкновенного студента-политехника. Таких во Львове пруд пруди.

Вдруг Вера глянула на него искоса и спросила то ли с укором, то ли недоуменно:

— Но ведь ты хотел стать летчиком!

Андрей покраснел. Он не осмелился признаться, что не мог бы быть так далеко от Веры. Ответил рассудительно:

— Петр Андреевич сказал, что в наше время настоящий летчик должен быть инженером. Реактивные самолеты начали делать, а на них неучем не полетишь!

— Не полетишь, — согласилась Вера.

Ей вообще хотелось во всем соглашаться с Андреем. Она представила его себе в форме студента-политехника — темно-синий мундир с погончиками будет ему к лицу, и девчонки из студии умрут от зависти.

— Тебе нравится Львов?

Андрей кивнул не совсем уверенно. Город произвел на него двойственное впечатление. Узкие улицы центра, с двух сторон каменные громады, прижавшиеся друг к другу, наполняли сердце тревогой; он чувствовал их суровую угрюмость — простояли века и будут стоять здесь вечно. В такие минуты вспоминал прозрачное лесное озеро, луга, бескрайний лес; там, дома, все дышало, радовалось жизни. В лесу он мог целый день пробыть один, а здесь людской муравейник окружал его, он все время чувствовал на себе человеческие взгляды и еще не знал, что пройдет немного времени — и, как все горожане, он научится быть одиноким в толпе.

— Пора. — Вера взяла его под локоть, и они вошли в театр…

Отец Иосиф Адашинский знал, что перед ним сидит эмиссар[12 - Эмиссар (лат.) — лицо, посылаемое в другую страну с неофициальной миссией.] Центрального провода Организации украинских националистов, но он не волновался: в конце концов, что такое теперь Центральный провод! Точнее, отец Иосиф немного обманывал себя, какой-то червячок тревоги все же копошился под сердцем. Сидят где-то там в Мюнхене и думают, что все здесь будут танцевать под их дудку. Нет уж! Он не такой глупый, чтобы добровольно подставлять свою голову под удар, она ему дороже, чем все идеи ОУН и ее главаря Степана Бандеры. И пусть этот эмиссар говорит что хочет, он, отец Иосиф, будет осторожным и мудрым, как змий.

— Так, так… — говорил и неопределенно качал головой. — Может быть, уважаемый господин хочет кофе?

Эмиссар как раз начал рассказывать о новых инструкциях зарубежного центра ОУН, и эта реплика отца Иосифа прозвучала до некоторой степени бестактно, сбила его с мысли и вернула к суровой действительности. Он пристально посмотрел на отца Иосифа — не издевается ли? Но его преосвященство смотрел на гостя доброжелательно, будто от того, хочет гость кофе или нет, зависело практическое внедрение идей, декларированных оуновским посланцем.

— У его преосвященства есть настоящий кофе? — усмехнулся недоверчиво. — Даже у нас там он стоит больших денег.

Отец Иосиф подумал, что этот зарубежный гость много чего не знает и ему придется здесь не сладко. Хлопнул ладонями, вызывая домашнюю работницу, и приказал ей мягко:

— Пожалуйста, кофе нам, Фрося, и пирожное.

Гость с удивлением посмотрел на красивую Фросю и невольно выпятил грудь. Хорошенький чертенок! Этот поп умеет устраиваться. Задвигался в кресле и положил ногу на ногу. Но, увидев свои неопрятные, в пятнах брюки, спрятал ноги. Привык носить хорошие костюмы, сшитые у модных портных, а здесь пришлось маскироваться под бедного мужичка, который донашивает штаны до того, что уже светятся, и даже тогда еще долго думает, стоит ли покупать новые.

Эта роль была не по вкусу оуновскому эмиссару — всегда жил в достатке, даже в роскоши; у отца был магазин в Коломые, сыну дал университетское образование, и он оправдал надежды отца — до прихода Советов редактировал одну из националистических газет, за что был пригрет самим Степаном Бандерой. А теперь — грязные, запятнанные штаны…

Эмиссару Центрального провода было уже за сорок. У него была спортивная фигура, и он подчеркивал это, туго затягиваясь поясом. Даже совсем голый череп не огорчал его: от этого увеличивался и так высокий лоб и делались выразительнее глаза под