Ника и Бада никто не трогал. Наверное, их особый статус не был секретом ни для охраны, ни для заключенных. Но с ними никто и не разговаривал — кроме Куаутемока и жалкого старика, раздающего еду. Порой к клетке подходил Исраэль, посматривал испытующе, но молчал.

Почему-то Нику казалось, что это скоро закончится. Особенно после того, как он увидел наказание плетьми молодого человека, пытавшегося сбежать.

Убегал он глупо — попытался выскочить из «внешней зоны», когда туда въезжал по хозяйственным нуждам грузовик. Возможно, его бы не заметили и даже бы не стали потом искать, ведь во «внешней зоне» сидела всякая мелкая шушера. Но парень, ощутив свободу, кинулся улепетывать прямо по дороге, чем привлек внимание охраны.

Его изловили, привязали к специальной раме и, собрав всех обитателей тюрьмы, прилюдно избили кнутами.

Когда беглеца снимали с рамы, он был без сознания, а сквозь жуткие раны на спине белели ребра.

Позже Куаутемок со своей обычной улыбкой сообщил Нику, что «этот придурок Освальдо помер, не выдержал наказания».

— Когда меня так били в первый год, я сам встал и пошел, — с гордостью добавил мексиканец. — И даже выпил с ублюдком Хесусом полбутылки американского виски.

Однако из увиденного Ник сделал вывод, что если и бежать, то со стопроцентным результатом. Подобной экзекуции он не вынесет.

Время тянулось медленно и скучно. Скрашивали его только разговоры с Куаутемоком, но пожилой мексиканец любил поспать, как ночью, так и во время сиесты. Правда, ночью ходить по двору не разрешалось — если только в отхожее место, оборудованное в углу и представлявшее собой зловонную яму, над которой построено было что-то вроде скамьи. Вместо туалетной бумаги приходилось использовать любые газетные клочки, обертки от сигаретных пачек и обычные листья.

— Не жили хорошо, не стоило и начинать, — ворчал Ник, возвращаясь с «оправки» и вспоминая детдомовские годы. Там была та же проблема.

Ничего, кроме захвата заложников, в голову не приходило. Но опять же — даже если захватить Исраэля, который в отсутствие Хесуса был тут главным… Кто знает, представляет ли он ценность для босса? Ну, шлепнут этого Исраэля в голову с вышки.

Прямо в центр татуировки. А их дольше мучить потом станут… И сильнее.

А Исраэль, как назло, вертелся на виду, и рукоятки пистолетов поблескивали на солнце безвкусными стразами.

Еще Ник отметил для себя, что на территорию «внешней зоны» частенько въезжали автомобили. И грузовики — как тогда, когда пытался удрать незадачливый Освальдо, и внедорожники, на которых ездила охрана. Причем неслабые такие внедорожники — не только переделанные «ниссаны» или «тойоты», но и израильские бронированные «сандкэты». Тупорылые, устойчиво сидящие на разлапистых колесах, с пулеметными установками в крышных люках. Видимо, бандитская армия затаривалась там же, где и федеральная полиция, не говоря уж об армии, в которой служил родине ушлый подполковник Магальон.

— Умрем мы здесь, — с пессимизмом произнес Бад, обгладывая початок.

— Не умрем. Вон Куатемок шестой год тут парится, и ничего.

— Он местный, — возразил Бад. — А мне здесь все чужое. Солнце, воздух, вода… жратва.

Он со злостью швырнул початок на середину двора, где к нему тут же бросились с разных сторон куры и принялись клевать уцелевшие зерна.

— В конце концов, я нормально так пожил, — продолжил он, заложив руки за голову и приваливаясь к решетке. — И, если бы не сделал глупость, жил бы так и дальше. Вот что мне мешало, скажи? Но человек — он же такая скотина, ему все мало, ему все хочется, чтобы лучше и лучше… Не хочу быть царицей, хочу быть владычицей морской, помнишь, Пушкин писал про рыбку-то? Так и я… Что, последний человек был в Синдикате? А мне ведь тридцать пять всего, выбился бы еще в руководство, куда торопиться? Нет, высунулся, называется. Хотел все сразу и много… И приятель твой Лексяра — я ведь предупреждал, не принимай предложение от Рейха, черт с ним, со «Стаксом» и с антивирусом, еще напишешь, была бы голова на плечах. И где он сейчас, хотел бы я знать? И где его умная голова?

Ник и сам хотел бы это знать. А еще ему поднадоело нытье сокамерника, поэтому он пошел побродить по тюрьме и посмотреть, что творится в этом маленьком отвратительном мирке.

А мирок жил своей обыденной жизнью. Хромой Мануэль чинил башмак, двое охранников и трое заключенных резались в карты, толстый Хорхе по кличке Стебелек пытался согнать жир, занимаясь с огромными гантелями. Многие просто тупо сидели или лежали в тени, вовсе ничего не делая.

К Нику подошел совсем юный заключенный по имени Эктор, один из местных торговцев и менял, неплохо говоривший по-английски. Сам Ник уже нахватался испанских слов от Куаутемока, который периодически вставлял их в свою речь, и мог с горем пополам общаться даже с теми, кто английского не знал.

Эктор поинтересовался, не хочет ли тот сменять кроссовки на блок «Мальборо» или бутылку «Джонни Уокера». Ник вежливо отказался от сделки, притом что сигареты ему были не нужны, да и виски, по сути, тоже.

— Лучше поменять, — понизив голос, сказал Эктор. — Тебе все равно не надо.

— Почему это?! — удивился Ник.

— Тебя проиграл Фелипе. Я не должен говорить, так что ты меня не слышал.

Ник похолодел. Медленно, стараясь не проявлять интереса, он повернулся к играющим. Слава богу, Фелипе на него не смотрел. Широкоплечий наркоман и убийца с обритой наголо головой как раз сдавал карты. Ник вспомнил, что уже не раз ловил на себе его взгляд, а Куаутемок объяснял, что Фелипе очень не любит русских — имелись у него какие-то личные счеты. Вроде как он был наполовину кубинцем и считал почему-то, что именно русские убили его деда в 1961 году, когда тот высаживался в заливе Свиней с целью свергнуть Фиделя Кастро. Впрочем, никто не может знать, что творится в башке у наркомана.

— Спасибо, — поблагодарил Ник торговца. Тот пожал плечами:

— Я же ничего не говорил. Если передумаешь, добавлю пару банок сардин. Хороших сардин.

Ник по широкой дуге обошел играющих. Он прекрасно знал, что означает «проиграть». Собственно, это ничем не отличалось от тех уголовных правил, о которых он слышал еще в России. Правда, дома это считалось неким анахронизмом, уцелевшим лишь в романах про сталинские лагеря или телесериалах о тюремной жизни, но Мексика потому и была Мексикой, что здесь цивилизация сочеталась с варварскими правилами и традициями.

Ник видел, как утром недосчитываются на поверке одного из заключенных, а потом находят его лежащим с перерезанным горлом на койке или вообще утонувшим в выгребной яме. Конечно, многие были просто жертвами разборок или мести, но кое-кто — и «проигранным».

Куаутемок сидел на своем обычном месте, окутанный клубами дыма. Когда Ник рассказал ему о словах Эктора, мексиканец задумчиво почмокал губами и произнес:

— Это очень плохо.

— А если я обо всем расскажу Хесусу? Или Исраэлю?