Выйдя из лесов Лациума[65], неверные свергнут великое герцогство Тосканское, герцогство Пармское, затем, пройдя по территории республики Генуи и герцогства Савойского, проникнут (в этом месте рассказа на лице аббата появилось выражение подлинного ужаса) во Францию, в окрестности Марселя и Лиона. А оттуда уж прямая дорога на Версаль.

Я вновь был ввергнут в отчаяние. Простившись с Атто под каким-то предлогом, я подхватил котомку и стал подниматься по лестнице, направляясь к башенке, венчающей здание постоялого двора.

По пути я предался безутешному монологу, дав волю чувствам: мало всего другого, так теперь еще и быть мне пленником в месте, подозреваемом, и не без веских на то оснований, в том, что оно – рассадник чумы. И хотя убеждение лекаря в неподвластности моего организма болезням и настроило меня на радостный лад, Мелани положил конец этому настрою, в общих чертах представив, что меня ожидает по окончании карантина. Я всегда знал, что могу рассчитывать только на душевную доброту нескольких людей, из коих первейшим был мэтр Пеллегрино, спасший меня от жизненных трудностей и опасностей. Но отныне опорой мне служил лишь аббат – кастрат и секретный агент, – заинтересованный в моей помощи и не способный внушить мне ничего, кроме тревоги. А взять других постояльцев: желчный иезуит, всегда мрачный и держащийся на расстоянии господин из Марша, французский гитарист с переменчивым нравом, тосканский врач с не внушающими доверия, а то и опасными воззрениями, венецианский стекольных дел мастер, сбежавший из родных мест, пленительный неаполитанский поэт, и парочка уже не жильцов на этом свете: мой хозяин и Бедфорд.

И вот в ту минуту, когда мной с особою неизбывною силой овладело чувство одиночества и беспомощности перед лицом неотвратимого рока, какая-то невидимая сила свалила меня на пол. Тот, кого я не заметил, отдавшись глубокому внутреннему переживанию, склонился надо мной.

– Ты меня напугал, дурачок.

Оказывается, я случайно прислонился к двери Клоридии, она же, почувствовав, что за дверью кто-то есть, рывком открыла ее, так что я не удержался на ногах и ввалился в ее комнату. Поднявшись, я даже не думал оправдываться и быстро отер слезы, навернувшиеся от печальных раздумий.

– Кроме того, есть кое-что и похуже, чем чума или турки.

– Вы что, подслушали мои мысли? – поразился я.

– Ну, прежде всего ты вовсе и не мыслил, поскольку у того, кто мыслит по-настоящему, времени на жалобы не остается. А кроме того, мы на карантине в связи с подозрением на чуму, а в последние несколько недель в Риме только и разговоров о турках. Ну, и о чем же ты горюешь?

С этими словами она протянула мне тарелку, на которой стояла полная чарка и лежало анисовое печенье. Я собрался было пристроиться на краешке ее высокой постели, но услышал: – Нет, не там.

Я вскочил, опрокинув при этом чарку на ковер и ловко подхватив печенье, крошки от которого полетели на постель. Клоридия промолчала. Я пробормотал извинение и попытался загладить свою неловкость, задумавшись, отчего она не отчитала меня, как было заведено у г-на Пеллегрино и у постояльцев, за исключением разве что аббата Мелани, снисходительно относившегося ко мне.

Стоявшая передо мной молодая женщина была единственной из всех запертых в «Оруженосце», о ком мне было известно кое-что, пусть и немногое, но зато достоверное. Мое общение с нею ограничивалось приготовлением для нее блюд, которые она заказывала и которые я по просьбе хозяина приносил ей, а также доставкой запечатанных писем по тому или иному адресу и обучением молоденьких служанок, которых она часто меняла, относительно пользования водой и продуктовым шкафом. Больше мне ничего не было известно о том, как она жила в своей башенке, где принимала посетителей, проникавших в ее покои по переходу, имевшемуся на крыше, да мне и дела до этого не было.

Это была не обычная проститутка, а куртизанка: слишком богатая, чтобы быть шлюхой, слишком жадная, чтобы бросить доходное занятие. Я плохо представлял себе, что такое куртизанка и какие искусства она превзошла.

Зато, как и все, знал, что происходило в паровых банях – моду на которые завез в Рим один германец, – показанных для изгнания из тела посредством потения вредных миазмов и бывших по преимуществу под началом женщин не слишком строгих правил. Одна такая баня имелась в двух шагах от нас и считалась самой известной и старинной в Риме, она так и прозывалась «Женская». Также ни для кого не было секретом, какие услуги оказывают женщины неподалеку от Сант-Андреа-делле-Фратте или возле виа Джулия и Санта-Мария-ин-Виа. Подобное же происходило чуть ли не в самих приходских помещениях Санта-Мария-ин-Монтероне. Задолго до наших дней понтифики озаботились запретить духовенству проживание с женщинами, но этот запрет часто обходили или оставляли без внимания. Никто не обманывался насчет громких латинских имен – Лукреция, Корнелия, Медея, Пентесилея, Флора, Диана, Виттория, Полиссена, Пруденция и Адриана, или титулов – Герцогиня и Почтеннейшая, позаимствованных куртизанками у своих прославленных покровителей, как и насчет того, чем занимались Сельваджия, Смеральда, или Фьор-ди-Крема[66], или Лукреция-Сгаратонна[67], а также на счет смысла имени Гравида[68].

Веком ранее продажные женщины были даже поделены на категории: обычные потаскухи, шлюхи дворовые, подфонарные, присвечные, приоконные, падшие женщины, девицы легкого поведения, а считалки донесли до нас блудниц – господних, папских, имперских, кардинальских, а также пустосвяток, гвельфок, гибелинок и множество других разрядов непотребных женщин. Сколько их было? Видимо, достаточно для того, чтобы Лев Х[69], которому требовались средства для обустройства улицы, ведущей к площади дель Пополо, обложил налогом тех из них, которые промышляли в этом околотке. При Клименте VII[70], говорят, одна потаскуха приходилась на десять римлян, не говоря уж о сутенерах. Как знать, может, и прав был святой Августин, утверждавший, что стоит исчезнуть этому роду занятий, и все в мире пойдет вверх дном из-за необузданности страстей человеческих.

И все же куртизанки как жрицы любви стояли особняком. В их обществе незамысловатый акт превращался в нечто из разряда высшего порядка – в любовную игру под стать не низменным запросам торговца или солдата, но утонченным потребностям посланников, князей и кардиналов. Потребностям не столько физическим, сколько умственным – вот что важно. Куртизанка способна посостязаться с мужчиной в сочинении стихов. Так, Гаспара Стампа посвятила Коллатино ди Коллальто сборник новелл, Вероника Франко и в постели, и в стихах бросила вызов владетельным особам из рода Венье. Империя, королева римских куртизанок, слагавшая грациозные мадригалы и сонеты, избранница прославленных людей своего времени: Томмазо Ингирами, Камилло Порцио, Бернардино Капелла, Анджело Колоччи и баснословно богатого Агостино Киджи, позировавшая Рафаэлю и соперничавшая с самой Форнариной, покончила с собой, но до того, как она испустила дух, папа Юлий II дал ей полное отпущение грехов, а Киджи позднее установил ей памятник. Знаменитая Мадремианонвуоле[71], названная так по причине беззаботного отказа в юности домогавшемуся ее, знала наизусть всего Петрарку и Бокаччо, Виргилия, Горация и с сотню других поэтов.