Ты никогда не выберешься, сказала Пасифая.

* * *

Всему наперекор я окунулась в прежнюю жизнь. Делала что хотела, и делала тотчас. Распевала песни на берегу, заново обустраивала сад. Звала свиней и скребла их щетинистые спины, чесала овец, кликала волков – они прибегали, пыхтя, ложились на пол. Львица, глядя на них, вращала желтыми глазами, но вела себя смирно, ведь таков был мой закон: чтобы все животные друг друга терпели.

Каждую ночь я ходила выкапывать травы и корешки. Творила заклятия, какие вздумается, – для того лишь, чтобы насладиться, сплетая их. Утром срезала цветы для кухни. Вечером, после ужина, садилась за Дедалов станок. Я не сразу в нем разобралась – во дворцах богов подобных мне видеть не доводилось. У него было сиденье, а полотно вытягивалось вниз, не наверх. Моя бабка своего морского змея отдала бы за такой станок; лучшая ее ткань не могла сравниться с той, что он вырабатывал. Дедал не ошибся: мне понравилось все, от начала и до конца, – простота и в то же время искусность, запах дерева, шуршание челнока, я испытывала удовлетворение, наблюдая, как ложатся друг на друга уточные нити. Отчасти напоминает колдовство, думала я, – руки должны быть заняты, мысль – остра и свободна. Но больше всего мне нравилось совсем не ткать, а готовить красители. Я охотилась за лучшими оттенками – корнем марены и шафраном, багровыми букашками-кермесами и винно-темными морскими моллюсками да квасцами, чтобы закрепить их на пряже. Все это я выжимала, выбивала, замачивала в больших кипящих горшках, пока пахучая жидкость не вспенивалась, яркая, как цветы: малиновая, шафрановая или густо-лиловая, будто царские одежды. Обладай я мастерством Афины, выткала бы огромный гобелен с изображением Ириды, богини радуги, низвергающей с неба свои краски.

Но я не была Афиной. И мне вполне хватало обычных шарфов, плащей и покрывал, лежавших на моих креслах словно драгоценности. Одно я набросила на львицу и нарекла ее царицей Финикии. Она села, поворачивая голову так и эдак, будто желая показать, как красиво золотится на лиловом фоне ее мех.

Ты никогда не увидишь Финикию.

Я поднялась с табурета и заставила себя идти гулять по острову, любуясь переменами, происходившими каждый час: легкие водомерки пересекали пруды, речные течения обкатывали и зеленили камни, низко летали пчелы, нагруженные пыльцой. Заливы кишели плещущей рыбой, лопались, высвобождая семена, стручки. И мои критские лилии, диктамнон, все-таки разрослись. Видишь? – сказала я сестре.

Но отозвался Дедал. Клетка есть клетка, пусть и золотая.

* * *

Весна перешла в лето, лето – в благоухающую осень. По утрам теперь стояли туманы, по ночам порой штормило. Приближалась зима, по-своему прекрасная, зеленые листья морозника блестели среди бурой травы, черные кипарисы высились на фоне стального неба. Было не так уж холодно – не то что на вершине Дикты, однако, взбираясь на утесы и стоя на ветру, я радовалась новым плащам. Но каких бы красот я ни искала, каких бы радостей ни находила, слова сестры преследовали меня, язвили, въедались в кровь и кости.

– Насчет колдовства ты ошибаешься, – сказала я ей. – Оно не от ненависти. Первое волшебство я сотворила из любви к Главку.

И отчетливо услышала ее звериный голосок, будто она стояла прямо передо мной. И все же ты сделала это наперекор отцу, наперекор всем, кто презирал тебя и не позволил бы получить желаемое.

Я видела глаза отца, когда он узнал наконец, кто я такая. Он думал: надо было умертвить ее еще в колыбели.

Именно. Погляди, как они материнскую утробу запечатали. Разве ты не замечала, что она запросто крутила и отцом, и тетками?

Я замечала. И думала, что дело здесь не просто в красоте или каких-то там постельных ухищрениях, ей известных.

– Она умна.

Умна! – Пасифая рассмеялась. – Ты всегда ее недооценивала. Не удивлюсь, если и в ней течет кровь колдуньи. Не от Гелиоса же мы чародейство унаследовали.

Я и сама об этом задумывалась.

Ты презирала ее и теперь жалеешь об этом. Каждый день лизала пятки отцу в надежде, что он ее отвергнет.

Я мерила шагами скалы. Сто поколений уже я ходила по земле, но до сих пор чувствовала себя ребенком. Гнев и печаль, подавленная страсть, вожделение, жалость к самому себе – эти чувства хорошо знакомы богам. Но стыд и вина, раскаяние, внутренние противоречия нам неизвестны, их приходится осваивать как чужие земли, камень за камнем. Я не могла забыть лицо сестры, ее немую оторопь, когда сказала ей, что такой, как она, в жизни не буду. А чего она ждала? Что мы станем посылать друг другу весточки в клювах морских птиц? Делиться друг с другом заклятиями, бороться с богами? И сможем наконец стать сестрами, пусть и не совсем обычными?

Я попыталась это представить: наши головы склоняются над зельями, она смеется, изобретая какую-нибудь хитрость. И тут размечталась о множестве несбыточных вещей. Будто я раньше поняла, какова она. Будто выросли мы не в блистающих дворцах, а где-нибудь в другом месте. Будто я могла ослабить ее яды, отвадить ее от издевательств и научить собирать лучшие травы.

Ха! – ответила Пасифая. – Ничему я не стала бы учиться у такой дуры, как ты. Ты слаба и слепа – и тем больше, что сама хочешь быть такой. В конце концов ты об этом пожалеешь.

Со злобной Пасифаей всегда было проще.

– Я не слабая. И никогда не пожалею о том, что не похожа на тебя. Слышишь?

Ответа не было, конечно. Лишь пространство, поглотившее мои слова.

* * *

Гермес опять явился. Я больше не подозревала его в сговоре с Пасифаей. Просто ему свойственно было хвастать осведомленностью и смеяться над теми, кому что-то неизвестно. Он сидел, развалясь, в моем серебряном кресле.

– И как тебе понравился Крит? Слышал, поволноваться пришлось.

Я накормила его, угостила вином и отвела в свою спальню тем вечером. Он был по-прежнему красив, страстен и игрив в постели. Но теперь я смотрела на него, и во мне росло отторжение. Я смеялась, но в следующий же миг от шуток его горчило в горле. Когда он протягивал ко мне руки, я как-то терялась. Идеальные руки без единого шрама.

Моя двойственность, конечно, его только раззадоривала. Всякий вызов был игрой, всякая игра – удовольствием. Люби я его, он давно исчез бы, но мое отвращение заставляло его возвращаться снова и снова. Он изо всех сил старался меня увлечь – приносил подарки и новости, развертывал передо мной историю Минотавра, хоть я и не просила.

После моего отъезда старший сын Миноса и Пасифаи Андрогей отправился на материк и был убит неподалеку от Афин. На Крите к тому времени начались волнения – люди, каждый раз в пору урожая лишавшиеся сыновей и дочерей, угрожали поднять мятеж. И Минос воспользовался случаем. Он потребовал, чтобы афинский царь в уплату за жизнь его сына прислал семь юношей и семь девушек Минотавру на съедение, или могучий критский флот начнет войну. Перепуганный царь согласился, в число избранных юношей вошел и его собственный сын Тесей.