В каменном проеме появились душманы и – вначале жидкой, осторожно пригибающейся к земле, а потом быстро уплотнившейся, стремительной, опасной лавой покатили на пулеметный окоп Назарьина. Лава, одолев окоп, понеслась дальше, в гнездо спрыгнули два душмана, ухватились руками за остатки спортивного трикотажного костюмчика, который Назарьин надевал вниз вместо белья, приподняли то, что еще несколько минут назад было Взрывпакетом, с сожалением поцокали языками:

– Мертв!

– И ничего нельзя взять? – спросил остановившийся около окопа полевой командир, возглавляющий группу.

– Бесполезно.

– Даже документы?

– Даже документы. Гранаты все перемесили. Ничего целого.

– Оружия нет?

– Кроме одной гранаты, нет, – душман снял с каменной, специально вырубленной полки «лимонку», подкинул в руке, похвалил: – Хороший овощ!

– Тогда не задерживайтесь, догоняйте нас! – скомандовал полевой командир и побежал дальше.

Около оглушенного Грицука также остановились душманы, рывком подняли на ноги. Грицук, приходя в сознание, застонал.

– Живой, – удовлетворенно пробормотал один из душманов, хапнул рукой карман куртки прапорщика, выдернул оттуда пистолет – старый, поставленный на предохранитель «макаров».

– Я ему не завидую, – сказал второй душман.

– Нечего болтать! Поволокли его в тыл – бакшиш получим!

Они подхватили грузного, с отшибленными ногами прапорщика под мышки и проворно, оглядываясь на огонь, взметывавшийся над заставой – пожар неожиданно усилился, хотя на заставе гореть было уже нечему, все сгорело, – потянули Грицука в тыл. У них, кроме полевого командира, остановившегося около пулеметного окопа на несколько мгновений, был свой командир. Он-то и должен был решить судьбу пленного и выдать доблестным моджахедам премию.

А в каменный проем продолжали втягиваться душманы. Они устремлялись к заставе. Ничто больше не сдерживало их. Застава перестала существовать.

В такой странной войне, как война на таджикской границе, которую официально никто не объявлял, могло случиться всякое – такое, что не случается даже на войне настоящей, большой, объявленной всему миру. Ощущения, состояние солдат, которые находились на фронтах Великой Отечественной, где-нибудь под Великими Луками или в Праге, и психологическое состояние тех, кто лежал сейчас на стылых памирских камнях, – совершенно разные. Все зависит от цели, от выбора: тогда была одна цель, сейчас другая. Одно только осталось неизменным – боль, которая оглушает человека, подсеченного пулей.

Всегда, во все годы и века, воюющие люди одинаково остро чувствовали боль и радость, слезы и облегчение, одинаково стремились к теплу и песне, одинаково хотели женщин и ненавидели стрельбу.

Только вот это, пожалуй, и не изменилось. Все остальное стало другим.

* * *

Рация, которая находилась при Панкове, работала плохо – стационарная была разбита «эресами» на заставе, а переносная, сколько над ней ни колдовал Рожков, не могла одолеть высоких каменистых кряжей: связь с отрядом то возникала, то исчезала. Голоса были далекими, трескучими, словно говорили не люди, а какие-то тараканы, прилетевшие к нам из других миров и залезшие в пластмассовую трубку.

– Дальше будет хуже, – мрачно проговорил Панков, – когда рассветет и связь вообще прервется.

В светлое время связь всегда была хуже, чем в темноте, это было проверено тысячу раз. Так было до Панкова, так будет после него.

Перед рассветом на Панкова вышел начальник отряда.

– Доложи потери!

– Потерь пока нет. Есть раненые.

– Сколько?

– Один.

– А у Бобровского?

– Не знаю. Бой идет… Десять минут назад потерь не было.

– Узнай и доложи!

– Есть!

– И готовься к отходу! – приказал начальник отряда.

Он перечислил заставы, где сейчас шел бой. Правда, положение там было получше, чем на «тихой» заставе.

– Жаль, – вздохнул Панков.

– Мне тоже жаль, но делать нечего. Восстанавливать заставу не будем. Восстановим – ее снова сожгут. Куда отходить – ты понял хорошо?

– Так точно! – Панков прикинул, сколько же им, – а главное не сколько, а как, – придется идти до соседней заставы, где этой ночью было на удивление тихо, ни одного душмана, ни одного выстрела, – поморщился: восемнадцать километров. Восемнадцать километров – это дорога немалая. Так что идти придется со сбитыми ногами. С боезапасом. Да еще и огрызаться. Душманы ведь обязательно потянутся следом. – Все понял, – бодро отозвался Панков.

– В общем, когда рассветет, – отходи. А пока держись. И жди помощь! – голос начальника рассыпался, будто столбик пепла под ветром, что-то в нем зашипело, захрустело, голос перерос в пороховой треск и исчез. Эфир теперь был целиком заполнен звуком горящего костра.

– Не вовремя оборвалась связь, – сожалеюще проговорил Панков и передал трубку Рожкову. – Спасибо, Жень.

Поглядел вниз, на заставу. Казарма догорала, в слабеньком свете были видны гигантские зубья обугленных стропил; сгорела и канцелярия, и баня, и слесарка – все сожрало пламя. Строители, тянувшие дорогу, срубили этот поселок наскоро, кривобоко, криворуко – работа была сделана «тяп-ляп», ни уму, ни сердцу, и, хотя Панков вложил в заставу много души, труда – думал, что задержится здесь, а задержаться, как видно, не удастся. Квартира его, похоже, также выгорела – на горы пялились пустые черные зенки окон.

Панков вздохнул, потер рукою грудь – что-то перехватывало ему дыхание, сдавило горло, кислорода совсем не было, в глотке скопилась одна горечь, желудок тупо болел, – Панков вспомнил, что давно не ел, и эти боли были голодными, – в ушах звенело. Он позвал тихо:

– Чара!

Собака поспешно ткнулась ему в руку холодным носом, поддела вверх, словно бы хотела что-то сказать.

– Связи больше нет, товарищ капитан, – вздохнув, сообщил радист. Ну как будто открыл Америку. – И до ночи вряд ли будет.

– Понял, – сказал капитан. – Значит, так, Рожков… Я сейчас с Чарой быстро спущусь к себе в дом, заберу, что у меня там осталось… А ты прикрой меня, если что. Ладно?

– Так точно! Лады.

– Чара, за мной! – скомандовал Панков, перемахнул через бетонную опояску, заперебирал ногами по каменистому склону. Ноги вроде бы отошли окончательно, слушались Панкова. Следом за ним, громыхая и подпрыгивая, понеслись голыши, каменные сколы, спекшиеся комки породы. Чара бежала рядом с капитаном.

Над головой, жарко обдав воздухом, пропела крупнокалиберная пуля, Панков невольно отметил, что задержись он на сотую долю секунды – пуля впилась бы ему в тело, но он оказался проворнее ее, прыгнул в каменистую воронку, оставленную «эресом», не долетевшим до цели. Скомандовал: