как рассказать что-то особенно важное для него. Я не двигалась: это всегда так сложно — задевать уязвимые места человека и при этом не ударить по ним, сделав еще уязвимее. — Тут Сашка подходит к ней и, говорит: «А мы и уйдем, только вместе с тобой. Давай с нами пару стопок, а потом в гости». И начинает ее тянуть за руку. Она вырывается и пытается уйти, он ее догоняет и вдруг как ударит рукой по голове. Она тут же падает на снег и хватается руками за лицо, у нее кровь пошла — не то из носа, не то изо рта. Сколько раз я уже видел такую картину, сколько раз я в ней принимал участие, но не теперь. Такое ощущение, что снег разбудил во мне что-то живое. Мне не хотелось пугать эту вязаную шапочку. Я подошел к другу и стал его оттягивать. Он начал сопротивляться, в общем, слово за слово — мы давай пинаться. Потом он схватил бутылку и ударил меня по голове. В глазах сразу потемнело… Помню, что Марина вскочила, принялась кричать, что вызовет милицию, снег начал скользить у меня под ногами, стало сильно холодно в ногах — и все.

— А дальше?

— Проснулся я уже в больнице.

Я облегченно выдохнула. Как будто бы до последнего не знала, останется Олег жив или погибнет. Машина, дорога, лобовое стекло — все перестало существовать. Слова Олега превратились в кинокадры, и я отчаянно переживала за главного героя. Господи, и почему я раньше ездила в такси молча? И не только там. Почему мы так мало говорим друг с другом? Молчание — золото, считается. Но правильные слова куда дороже.

Неожиданно мой пятиэтажный дом вырос перед глазами, и Олег резко затормозил. Серый подъезд вылупился на меня, обнажая побитые, словно зубы забытого старика, ступеньки. г — Приехали. Дослушаешь?

Я быстро кивнула. Полтора года самых разных историй, моя вторая зима в интервью — я стала наркоманкой. Мне хотелось выслушать и понять всех.

— В общем, сильное сотрясение мозга было, а так ничего серьезного.

— Шрам над правым глазом — это он?

— Да. Но это был не последний мой шрам. Из больницы я попал в тюрьму. Марина все-таки вызвала тогда милицию, они приехали, забрали ребят, а меня — лечить. Потом был суд, на котором мне дали два года за решеткой за избиение и грешки прошлых лет. В городе ж меня хорошо знали. Вот так закончилась моя зима.

Олег достал сигареты, покрутил их в руке, но курить не стал. Для этого ему пришлось бы открыть окно, а на улице по-прежнему было слишком холодно. Мы буквально утонули в снегу, окруженные метелью со всех сторон. Крупные хлопья монотонно и методично укрывали машину белоснежной пеленой. Мы сидели в кромешной тишине: жаль, что зима не умеет говорить.

Бывают моменты в жизни, когда хочется нажать кнопку «Стоп», и это не всегда счастливые минуты.

Скорее наоборот — это миг боли, когда наружу выплывают воспоминания, от которых ты уже столько лет пытаешься избавиться. Почему мы помним их с особой тщательностью? Почему плесень боли оседает на сердце с особой силой? Наверное, привязанность к страданиям делает нас человечными: без них непонятно, жива ли еще душа.

Сейчас был именно такой момент.

Подумать только: если беседовать с незнакомыми людьми, выясняется, что большинство из них — интересные. Хоть и с виду — вязаная шапочка, старые перчатки без пальцев.

— Получается, что Марина вызвала тогда милицию?

— Да. Я был взбешен. Если бы я в тот момент кого-то укусил, ему бы делали прививки от бешенства. Я был готов крушить все на своем

пути, но вокруг были только решетки и голые стены. У меня было до черта много времени подумать, и именно тогда мне в голову впервые пришла мысль о справедливости и чести. Я раньше даже не задумывался о том, что такое вообще существует.

— Тебе стало стыдно за свое прошлое?

— Нет. Как тебе объяснить это? — Олег постучал кулаком по коленке и напрягся. — В тюрьме не может быть стыдно. Это место учит тебя ненавидеть людей. Молча, в душе, но по-настоящему, до боли в пятках.

— Кого ты ненавидел больше всего?

— Этого рыжего котенка. Я мечтал о том, как выйду на свободу, найду ее и проучу.

— Ты серьезно?

— Абсолютно. Я ж ее защитить хотел. А это была тюрьма, Тамрико. Там живут убийцы, воры, налетчики, насильники. Одни гондоны, в общем. Они плюют тебе в еду, бьют тебя стулом по спине, испражняются на тебя, пока ты спишь. И ты отвечаешь им тем же. Каждый день одно и то же дерьмо. За два года я пропитался ненавистью, как килька маслом. О каком стыде ты говоришь? Ни одна светлая мысль даже не проскальзывает в тюрьме. Там нет добрых или совестливых людей. Там очень воняет и на квадратный метр такая концентрация мудаков, что становится тошно. Сгустки негатива такие в воздухе, что хоть топор вешай.

— А родители тебя навещали?

— Нет. Мамы тогда уже не было, а отец болел.

— А Катя в лосинах?

— Она приходила. Два раза. В первый раз сказала, что ее брат погиб: разбился на машине. Во второй раз — что беременна от кого-то и выходит замуж.

— Это, наверное, ужасно знать, что тебя никто не ждет?

— Нет — если ты тоже никого не ждешь.

Я не нашла, что ответить, ведь я всегда кого-то жду. Это у меня безусловный рефлекс, как глотать и дышать. Я жду прикосновений, жду встречи, жду утреннего секса и вечерних поцелуев… Быть может, это сильно старомодно и непрактично, но ведь и чувственно одновременно: в тоненьком кружеве, под теплым одеялом, запутавшись в длинных волосах и распаляющих мыслях, ты ждешь кого-то.

Как только я перестану ждать, я умру.

— Тебя не освободили досрочно?

— Какое там! — Олег взмахнул руками в воздухе. — В тюрьме я дрался еще похлеще прежнего. Но там это необходимо — нужно тратить куда- то свою злость. Тем более что секса у меня там не было. Ходили там некоторые парни, «опущенные», предлагали, но я сразу пресек это. Конечно, можно было договориться о женщине, но — всего два года, и я решил, что потерплю. Удовлетворял себя ночью на лежаке, и нормально. Жить можно.

— Я бы не смогла так жить.

Олег резко повернулся ко мне всем телом и неожиданно взял мои ладони в руки. Из-под черных митенок выглядывали большие коричневые пальцы со срезанными под самый корень ногтями.