– В ведре, только в ведре! – громко откликается муж.

Дядя Эверт ничего не боится. Когда он в комнате, все меняется. Даже отец семейства ван Лар рядом с ним превращается в мальчишку. Они затевают игры, например перебрасываются чашкой или сражаются на мокрых полотенцах. Яп здесь не такой зануда, как дома, и тоже участвует в их битвах. Когда его скручивают и валят на пол, он брыкается и хихикает.

– Уж мы заставим тебя говорить! – грозит дядя Эверт, щекоча его под ребрами. – Найдем на тебя управу!

Лин – любимица дяди Эверта. Когда вечером все собираются у печки – а ее затапливают лишь на час, – дядя Эверт сажает Лин себе на колени и называет своей маленькой подружкой. Они играют в домино. Проиграв, дядя Эверт взрывается от ярости, но это он понарошку.

– Ты подрисовала на своих лишние точки, – обвиняет он Лин и сует костяшку прямо ей под нос.

Он даже облизывает костяшку, чтобы проверить, не сойдет ли краска. Дурачится, но это так смешно.

Дядя Эверт то и дело кого-нибудь трогает. Вот Лин он тискает и щекочет так, что она захлебывается смехом, даже дыхание перехватывает.

По вечерам взрослые разговаривают, а дети играют в домино, но днем ничего особенного не происходит. Утром Лин встает, одевается – дождавшись, пока останется одна в спальне. Потом завтрак, обычно пара ломтей сухого хлеба. Потом она слоняется по дому.

Под окном наверху есть удобное местечко для чтения, если запихнуть подушку между стеной и кроватью. Книг в доме немного, но если уж какая придется Лин по душе, она может возвращаться к ней снова и снова. Слова обретают ритм, и девочка с головой погружается в приключения, читая о дружбе и о том, как прекрасен мир. Так течет день за днем, от серого рассвета до темноты, которая спускается уже после трех.

Когда все расходятся, дом звучит по-особенному – не поймешь как, пока не прислушаешься. На умывальнике тикает будильник, бормочет вода в трубах, слегка скребут птичьи коготки по черепичной крыше. В тишине Лин иногда различает звуки, издаваемые ее телом, и смущается, хотя больше их слышать некому.

Сегодня она не одна: дядя Эверт затеял перестановку в кухне. Скребут по полу ножки мебели, звякает металл о металл, поскрипывают под дядиными шагами половицы. Но сто́ит Лин погрузиться в книгу, как эти звуки перестают для нее существовать. Только когда они меняются, она слышит их снова.

Стекло в двери у подножия лестницы слегка дребезжит. Щелкает язычок замка. Стонут ступеньки под шагами, приглушенными ковровой дорожкой. Еще миг – и приоткрытая дверь в комнату распахивается, в проеме появляется дядя Эверт.

– Все читаешь, мой маленький книжный дружок-червячок? – с улыбкой спрашивает он.

Входит, усаживается на кровать и манит Лин к себе. Она тотчас чувствует: что-то здесь не так, но подчиняется без раздумий. Когда Лин садится к нему на колени, он прижимает ее к себе. Потом говорит, что ей понравится и что теперь она плохая девочка.

Лин испугана и смущена.

Она не знает, как называется то, что проделывает дядя Эверт. Даже не представляет. Ее бросает в холодный пот, она дрожит. Что-то вроде щекотки, но не щекотка. Его руки копошатся, копошатся. Лин даже не помнит, сказала ли «нет». Она вся застыла, но он силой разжимает ее стиснутые ноги. И вот его пальцы лезут внутрь нее, под белье, и ей больно, и идет кровь.

Потом он говорит: «Ты сама этого хотела».

Теперь каждый раз, как дом пустеет, ее охватывает страх. Лин вынуждена идти с дядей Эвертом за стеклянную дверь, к подножию лестницы. Там он защелкивает дверь, и она должна стоять полуголая, с задранным платьем, пока дядя Эверт расстегивает ремень. Когда он всаживает в нее свой член, боль невыносимая. Иногда у девочки по ногам течет кровь.

– Ты сама этого хотела, – всегда говорит он, и наконец Лин начинает ему верить. Эти изнасилования – тяжелая, отвратительная тайна, которая сковывает ее изнутри.

Эверт ван Лар наделен незримой таинственной властью. Почему рядом так часто не оказывается ни души? Почему Лин приходится садиться ему на колени? Он – жизнерадостный тиран и отлично умеет подчинять всех своей воле. Любезничает со всеми женщинами в доме, сыплет сальными шуточками, а с племянником и братом держится угрожающе-вкрадчиво. Раздает благодушные дружеские затрещины – пожалуй, чуть сильнее, чем дружеские. Лин – как раз посередине, между мальчиками и женщинами, с ней обращаются как с принцессой, а потом тискают и кувыркают, как домашнее животное.

Серые дни, недели и месяцы текут, сливаясь воедино. Лин почти ничего не видит, если не считать уже привычного проема между дверью и лестницей. А в двадцати милях отсюда, в Неймегене, стоит наготове более чем полумиллионная армия. Как только наступит весна, тысяча тяжелых орудий начнет круглосуточно обстреливать вражескую территорию. Реки заволочет дымом. Уже сейчас тысячи бомбардировщиков роятся в небе, заслоняя солнце. В последние месяцы войны они обрушат на землю миллионы тонн снарядов.

А в Эде каждый вечер по-прежнему чуть ли не карнавал – неугомонный и стихийный праздник, затеваемый дядей Эвертом. Он требует, чтобы на всех испекли оладьи, хотя ни яиц, ни муки, ни масла нет. И вот пожалуйста: оладьи все-таки получаются – словно из песка и не толще бумаги. Дядя Эверт триумфально восседает за столом. Его маленькая любимица Лин просто обязана скушать оладью, и он кладет ей на тарелку одну, тоненькую, с острыми краями.

Холод и голод проходят, и вот однажды – 17 апреля – все внезапно заканчивается. Сперва стрельба из орудий, следом тишина, а потом вдалеке дикие радостные вопли и, похоже, звуки марширующего оркестра. Лин еще ни разу не выглядывала в окно своей комнаты, но сейчас она наблюдает, как из соседних домов осторожно выходят люди. Прямо внизу, на тротуаре, какая-то женщина начинает кричать – безудержно, пронзительно, визгливо. Стоит и вопит, вопит и размахивает оранжевым флагом.

Теперь все выскакивают на улицу, Лин тоже, и впервые за полгода она оказывается в толпе. Голова идет кругом от теплых солнечных лучей и весеннего неба. Хотя оно подернуто облаками, свет яркий, и глаза так и разбегаются – буквы на вывесках, блеск гравия на дорожке, темные листья живой изгороди. В ушах звенит от многоголосого крика, плача, от общего топота, и Лин жадно глотает свежий воздух.

Она бежит с другими детьми, перепрыгивает через развалины, скачет по разрушенным стенам. В переулке – труп немецкого солдата. Он лежит на булыжнике ничком, одна рука торчит вверх, каска все еще застегнута под подбородком. С минуту дети просто с опасливым любопытством смотрят на него – а ну как шевельнется, – но потом какая-то девочка, шагнув вперед, слегка пинает его в голову. Все в ужасе с визгом отскакивают и визжат, но затем возвращаются. Теперь какой-то мальчишка, а за ним и другие отваживаются пнуть труп немца. Когда приходит очередь Лин, она тоже наносит удар. До чего твердая и тяжелая у него голова, прямо удивительно.

На главной улице царит настоящая суматоха. Мужчины горланят песни в теплое весеннее небо. Потом по улице проходят солдаты – похоже, канадцы из армии союзников. Лин видит их лишь мельком, протискиваясь сквозь густую толпу. Девушки карабкаются на танки, взметывая подолы платьев. В воздухе висит густой дым, и пахнет дизельным топливом. Наконец, когда Лин сворачивает с главной улицы, она встречается взглядом с какой-то женщиной на тротуаре. Та обрита наголо, и на голове у нее свежие порезы.