Хочу вам сказать, что довольно критично отношусь к ожиданиям общества по поводу половых ролей. Я никоим образом не поддерживаю такой взгляд на мир, в котором мужчины решают, властвуют и действуют, а женщины ждут, надеются и отвечают. Эта картина представляется мне обманной, что доказать элементарно, но, что более важно, я не питаю никаких иллюзий – нечестных и мелких, что это и есть правильное устройство мира. Не то чтобы я с неохотой принимаю новый мир, изменившийся с тех пор, когда жены рожали по четырнадцать детей, а мужья умирали на рудниках и никто не нес нелепицу про состав человеческих тканей. Скорее я просто радуюсь тому, что все есть, как есть. Вы думаете, что за этим должно последовать «но», не правда ли? Да, ну… хотя я не живу по образу и подобию всех остальных и могу вам в этом поклясться, я не мог не испытать легкое ощущение того, что меня немного… ну… вы понимаете… Короче, взгляните прямо на ситуацию: я сидел спокойно и мирно, и вдруг Джорджи обхватывает мое лицо ладонями и выказывает свое желание, целуя меня нежнейшим образом. Поэтому не буду лицемерить и скажу не таясь, что мне оставалось только капитулировать. В полуобморочном состоянии я обмяк на заднем сиденье, облокотившись на дверь. Я находился под Джорджи. Гордиться особенно нечем, думаю, вы со мной согласитесь. Господи, оставалось только кокетливо отворотить голову, обмахивая лицо руками, и выдохнуть: «О, мисс Най, мое сердце бьется, словно крылья крошечной испуганной пташки». Кстати, мгновение спустя я примерно так и поступил. Руки Джорджи все еще обнимали мое лицо, двигая его то вправо, то влево. Ее губы скользили, и прижимали, и проникали внутрь моих: напряжение накалялось и накалялось, и внезапно все закончилось. Ее губы отступили, движения прекратились, и я почувствовал ее язык. Медленно, бережно, безукоризненно его кончик коснулся края моего рта. Он обвел мои губы, вызывающе прошелся по твердой поверхности моих зубов и наконец застыл на секунду, чтобы подразнить меня, и потом проник внутрь. В этот момент я взвизгнул. Короткий высокий носовой звук «мммм…» от захлестнувшего экстаза. Если бы у меня осталась хоть капелька самоуважения, я сгорел бы от стыда прямо в автомобиле, не оставив после себя ничего, кроме горстки пепла. Но, развалившись на заднем сиденье и производя впечатление Мег-мать-твою-Райен, я избежал этой участи по двум причинам. Во-первых, соображал я очень слабо и был словно в тумане, и, честно говоря, меня можно было считать совершенно бессознательным от внезапной эйфории. Во-вторых, хотя я не особо напирал на свою мужественность (и надо признать, был вполне доволен тем, что происходило на заднем сиденье: как говорит Лиза Стэнсфилд, может быть, я и не леди, но уж точно женщина), я был уверен, что Джорджи прекрасно представляет, на какой я стадии. Она прижималась ко мне, так что не могла не почувствовать, что в моих штанах находится нечто настолько твердое, что вполне подойдет для поднятия крышки люков на улице.

Я пропущу подробности остальной части поездки в такси по несколько путаным улицам Эдинбурга и то, как мы забрали ключи у администратора гостиницы и поднялись в номер Джордж. Я бы проклинал себя еще больше, если бы помнил все до последней мелочи, и вне всякого сомнения, я уверен, что вам не терпится оказаться в гостиничном номере, только все-таки чуть меньше, чем нам с Джорджи в тот момент.

Удивительно, что мы вообще не произнесли не слова. Ну, я не в состоянии говорить, как вам уже известно, но и Джорджи почти все время молчала. Все было предрешено: например, когда мы прибыли в гостиницу, Джорджи не спрашивала меня, хочу ли я подняться с ней в номер, она просто шла впереди, предполагая, что я следую за ней… Не то чтобы для этого требовалась особая интуиция с ее стороны, но вы понимаете, что я имею в виду. Словно мы заключили пакт о молчании. Когда мы вошли в номер Джорджи и заперли дверь, соблюдая строгую секретность мероприятия, наше молчание стало еще более осязаемым. Потому что любые слова в этой неустойчивой ситуации разрушили бы полет и остановили бы ту волну, что несла нас, а мне казалось и хотелось, чтобы именно так оно и было, что стихия эта настолько мощная, что сопротивляться ей невозможно. Не исключено, что (из-за напряжения) один из нас скажет нечто нелепое вроде: «В моем банке такой же ковер», или нечто напыщенное, или, что было бы еще хуже, произнесет вслух то, что стопудово вертелось у нас обоих в голове… «Господи, что же мы творим?» Меньше всего на свете тогда я хотел, чтобы Джорджи спросила меня: «Ох, Том, а разумно ли это? Должны ли мы совершать это?» Я знал, что ни за какие коврижки не смог бы принудить себя произнести ответ, который бы развернул бы историю вспять: «Да… ты права. Я, пожалуй, пойду: давай все прекратим, пока не стало слишком поздно», у меня не было ни единой возможности выдавить из себя эту благоразумную ерунду. Но в то же время я не хотел брать на себя полную ответственность за происходящее и не мог открыто отбросить в сторону все сомнения, отказавшись даже от самых поверхностных жестов. Я хотел, чтобы все было безумством или, скорее, выглядело так. Я думаю, что и Джорджи тоже предпочитала держаться подальше от кристальной ясности слов. Нам обоим было намного уютнее воображать, что мы временно выжили из ума, и наше молчание позволяло нам сохранять эту иллюзию. Целуя мое лицо, Джорджи переместилась в сторону дивана, легла на него и притянула меня к себе. Я ударился голенью об угол стола, когда проходил мимо него: было очень-очень больно, но мне не было до этой боли никакого дела. Я лежал на Джордж, запустив в пальцы в ее бесконечные, текущие через край грешно-черные волосы, и пощипывал губами ее ухо. Она изогнула шею и стала сильно и страстно сосать мою шею, не слабо впиваясь в нее зубами: ощущение уже выходило за пределы приятного, но чуть-чуть не дотягивало до боли. Таким образом, были задействованы нервные окончания, и у меня по спине бежали мурашки. Она потянулась вниз обеими руками и расстегнула пуговицу на моих штанах. Ее пальцы проникли внутрь, пошуршали там и ничего не обнаружили… Вежливо подождав три восьмых секунды (для вида), я решил вступить и немного помочь ей.

Я подскочил и затеял нелепую драку с собственной одеждой. Каждая пуговица и молния, казалось, ратовали за воздержание, на мне явно была одежда для безбрачия. (Ну-ка слезай с меня, гадость! Развязывайся! Расстегивайся! Завтра, предупреждаю вас прямо сейчас, сменю вас на липучки!) Умные мужчины всегда первым делом снимают носки, это вопрос эстетики. Носки, потом верх, потом низ. Я, ясное дело, начал со штанов, стянул их вниз, потом понял, что не смогу их скинуть, пока на мне туфли (которые уже запутались где-то в штанинах), затем постарался скинуть с себя этот капкан из туфель-штанов-трусов. Наконец-то я разобрался с ним (успев дойти до высот ярости и глубин отчаяния), я выдохся, но победил. Я стоял со скомканными штанами в руках, в распахнутой рубашке, которая была слишком коротка для скромника, и в одном носке. К счастью, Джорджи ничего не заметила: она воевала с собственными джинсами. Скинув туфли, она отправила их в противоположные углы комнаты и сбросила футболку легким уверенным движением герцогини, но с джинсами у нее все-таки были какие-то проблемы. Они слишком облегали ее… слишком облегали всю ее, так что Джорджи пришлось лечь на спину на диван и, извиваясь, стаскивать их, причем прикладывая серьезные усилия. Она напоминала бабочку, неистово рвущуюся наружу из кокона гусеницы. Я стоял, теперь уже совершенно нагим, и наблюдал, как она высвобождает лодыжку: Джорджи с силой швырнула джинсы через всю комнату, словно безвольный труп побежденного монстра, подняла глаза и улыбнулась. Она была голой, я был голым, уже пора было придвинуться поближе, чтобы не простудиться.