Все засмеялись. Муфаддаль еле успевал записывать пословицы, которым, казалось, не было конца. Он был серьезен и не смеялся даже когда вокруг него люди вытирали слезы после какой-нибудь забавной непристойности, которые в изобилии хранила память стариков.

Ученый записывал пословицы, забавные рассказы и легенды до поздней ночи. Наконец все разошлись. Хасан пригласил Муфаддаля в свою палатку. Когда они улеглись на своих тощих постелях, багдадец предложил:

— Поезжай со мной. Мы объедем еще несколько племен, а потом направимся к северу. Бог даст, я по прибытии в Багдад представлю тебя повелителю правоверных аль-Махди. Если же он в одном из своих поместий, то мы направимся прямо туда.

Хасан задумался: его пугала встреча с повелителем правоверных, «грозой еретиков», которого он видел на палубе корабля во время избиения Абу Муаза. А вдруг его ожидает та же участь! Ведь он еще менее сдержан, чем Башшар, а при дворе халифа завистников всегда больше, чем друзей.

— Расскажи мне, что нового сейчас в Багдаде и во всем Ираке. Я давно уже нахожусь в пути и ничего не слыхал.

— В Багдаде недавно, в месяце Зу-ль-хиджа, приключился большой пожар на суднах, стоящих на Тигре у дворца Исы ибн Али. Сгорело множество кораблей и лодок со всеми товарами и людьми, которые там находились. Говорят, что огонь начался с помещения, где был оставлен горящий светильник, но Аллах один знает, как обстояло дело. В северных областях восстал Юсуф ибн Ибрахим, из мятежников, склонных к ереси. Но достойный Язид ибн Мазид, военачальник повелителя правоверных, разбил бунтовщиков и захватил их в плен. Я сам видел, как их ввозили в столицу. Их привязали к спинам верблюдов, лицом к хвосту. Повелитель правоверных подверг их жестокой казни — он приказал четвертовать Юсуфа на площади Русафы, а потом отрубить голову ему и его людям. А после их тела распяли на Верхнем мосту через Тигр, и там они находятся до сих пор, да проклянет их Аллах. Известно мне также, что у куфийской соборной мечети установили бревно, поднимающееся на цепях, потому что некоторые нечестивцы из знатных взяли обыкновение въезжать во двор мечети верхом, топча людей, совершающих омовения у водоема. Не подобное ли кощунство послужило причиной чумы, вот уже второй год опустошающей наши земли!

Муфаддаль говорил все тише; наконец, утомленный трудной дорогой, он уснул. А Хасану не спалось. Перед ним проходило увиденное — зеленая вода болот, палуба, залитая кровью, и хмурое лицо чернобородого смуглого человека. Но ведь халиф Махди когда-то любил Башшара, и только его уродство и слепота помешали ему сделать поэта воспитателем сына — учитель наследника престола должен быть благообразен и свободен от телесных уродств и недостатков, благо внутренние уродства не видны. Повелитель правоверных отправил этого Муфаддаля собирать пословицы и изречения арабов, значит, он заботится о сохранении древнего красноречия.

Облик Махди вставал перед ним смутно и неясно. Он вспыльчив до безумия и может в гневе жестко покарать. Сумеет ли Хасан удержаться от шутки, если увидит кого-нибудь из набожных и тупоумных благочестивцев, которые окружают халифа? Говорят, Махди приказал своему вазиру Абу Убейде отрубить голову собственному сыну только за то, что тот не смог прочесть какую-то суру из Корана. Правда, старик упал, потеряв сознание, говорят, его разбил паралич, но его отпрыска все же казнили.

Опасна близость с таким человеком, тем более что Хасан не привык к дворцовой жизни. Но Махди любит хороших поэтов и щедро награждает, если стихи ему понравятся. Да и где поэт может испытать свои силы, как не в соревновании с блестящими багдадскими стихотворцами, такими как Муслим ибн аль-Валид, Ибн Дая, или Дик ал-Джины? Он много слышал о них — почти все его сверстники. Ему мучительно захотелось в город — пусть будет пыль, теснота, шум, но не мертвая тишина степи, от которой гудит в ушах. Вот и сейчас кругом тихо, слышится только идущий неизвестно откуда слабый свист, — то ли ветер, то ли степные суслики…

Спать не хотелось. Хасан вышел из шатра и направился к ближайшему холму. Из-под ног забавными маленькими тенями запрыгали длиннохвостые тушканчики. Вдали промелькнула чья-то ушастая тень — это степная лисица, фанак, вышла на ночную охоту. Кругом мертвенно-желтый свет луны и черные тени. Хасану живо представилась винная лавка Юханны, его черноглазая дочь Зара-лютнистка, ее тонкие пальцы, перебирающие струны лютни. В Багдаде, должно быть, такие заведения на каждой улице; говорят, в предместье Карх в садах устроены виноградные беседки, где собираются юноши со всего города. Там поэты устраивают состязания за кубком, там есть библиотеки и специальный рынок переписчиков и переплетчиков, где можно купить любую книгу, были бы деньги! Что ж, он добудет их! На первый раз сложит стихи об охоте и вине, в которых его признали мастером, а потом постарается попасть на маджлис халифа и продекламировать там восхваление Махди, — получится не хуже, чем у Башшара.

Надо ехать в Багдад. Придется, правда, побыть еще несколько месяцев в степи — ведь Муфаддаль специально для него не прервет своих занятий, но он согласен и на это.

Ученый не очень нравился Хасану — слишком серьезен, от него не услышишь ни шутки, ни остроумного слова, но кажется, он честный человек, на которого можно положиться. К тому же он сам предложил представить его халифу.

Замерзнув на прохладном ветру, Хасан вернулся в палатку, плотнее закутался в плащ и крепко уснул.

Еще несколько дней Муфаддаль провел в становище, собирая пословицы. Вечером в палатке при мерцающем огоньке светильника, он перечитывал свои записи и закатывал глаза, восхищаясь краткостью и меткостью бедуинских выражений. «Ни один народ не наделен красноречием в такой степени, как арабы. Греки и даже сам великий Аристотель, отец логики, не были красноречивы, они лишь стремились к точности выражений. У индийцев очень много книг, я слышал о них от одного из лекарей повелителя правоверных, родом из Индии. Он читал мне отрывки из некоторых сочинений, истолковывая их по-арабски. Я не нашел в них красноречия, подобного нашему. А персы наделены красноречием, но они неспособны сказать, не подумав, ибо хитрость побуждает их скрывать свои мысли, облекая их в одежду долгих слов. А ведь у арабов какой-нибудь верблюжий пастух, опершись о посох, сложит, не задумываясь и не размышляя, речь не хуже речи аль-Хаджаджа». Развернув свиток, он читал Хасану:

— «Он ест финики, а в меня швыряет косточки», — о несправедливом возмездии не совершившему проступка, «если бы ты торговал саванами, никто бы не умер» — о скупце, «кто сделал себя костью, того съедят собаки» — о робком и трусливом, «он ищет убежища от золы в огне» — о непредусмотрительном, «ты не уксус и не вино» — о человеке, не отличающемся ни дурными, не добрыми свойствами.

— А вот еще: «В чем моя вина — твои руки связывали и твои уста надували», — и тут же Муфаддаль читал объяснение пословицы: «Однажды несколько человек готовились переправиться через поток. Они надули бурдюки и крепко связали их. Но один из этих людей поленился. Он еле надул свой бурдюк и к тому же плохо завязал его. Вода понесла его, и бурдюк, еле державшийся на воде, развязался. Когда тот человек стал просить о помощи товарищей, один из них ответил: „В чем моя вина — твои руки связывали и твои уста надували“».