– Его, должно быть, украли.

Вышло нехорошо. Люку было нужно подготовиться, чтобы гладко соврать, а брат Мэтью лишил его душевного равновесия. И неизвестно, какую глупую байку он затянул бы следующей, если бы в этот момент не раздался яростный стук в дверь.

Это был Мартелл. Он кивнул послушнику:

– Мы вернулись, Люк. Нам снова нужна твоя помощь. – Затем, глянув на брата Мэтью, которого наконец соблаговолил заметить, небрежно осведомился: – А ты кто такой, черт тебя побери?!

Люк спрятал лицо в ладонях, припомнив дальнейшее: ярость брата Мэтью, собственное унижение, лаконичный приказ браконьерам убираться прочь и их надменный отказ. А потом…

Если бы только брат Мэтью не сорвался! Сперва он выбранил его за сговор с преступниками. Бог свидетель, ему было вполне естественно так думать. Он пригрозил доложить о случившемся приору и вышвырнуть Люка из монастыря. Перед другими послушниками. Свидетелями. Еще двое находились снаружи, борясь с браконьерами. Тогда брат Мэтью велел остальным запереть дверь на брус. Мартелл нагло сунул ногу в проем, и монах потерял самообладание. Увидев прислоненную к стене палку, он метнулся к ней, схватил и повернулся.

Люк не собирался причинять вред брату Мэтью. Совсем наоборот. В голове осталась лишь одна мысль. Если монах ударит Мартелла, то молодой щеголь его убьет. Времени на раздумья не было. Рядом с палкой стояла лопата – увесистый деревянный инструмент с металлическим штыком. Схватив лопату, он размахнулся ею, чтобы пресечь удар в тот самый миг, когда опустится палка брата Мэтью.

Люк переусердствовал. Палка с треском отскочила, штык лопаты прошел насквозь и с отвратительным чавканьем вонзился в череп монаха. Тогда на волю вырвались, как показалось Люку, все силы ада. Послушники бросились, чтобы схватить его, Мартелл и Уилл накинулись на послушников, и в этой суматохе он отшвырнул лопату и пустился в бега, желая спасти свою жизнь.

Ясно было одно: его обвинят, как бы ни объяснили случившееся. Он впустил браконьеров, он ударил брата Мэтью, его ненавидел приор. Если он хочет остаться в живых, то должен бежать или, по крайней мере, спрятаться. За ним придут быстро.

Он гадал, куда же податься.

Мэри отвлеклась от чистки кастрюли достаточно надолго, чтобы покачать головой.

Проблема, в сущности, была довольно проста. Или так она себе говорила. Проблема заключалась в пони.

Джон Прайд считал его своим. А Том Фурзи заявил, что ничего подобного. Вот и вся история. Можно было говорить на сей счет и другое. Через неделю много людей наговорили много слов. Но это не повлияло на факт: Прайд мнил пони своим, а Фурзи твердил, что это не так.

Непредвзятый наблюдатель имел пространство для честных сомнений. Жеребенок родился в Нью-Форесте. Покуда жеребенок находился при матери, вопросов не возникало, но если кобыла околела или жеребенок отбился, а такие вещи случались, то можно было наткнуться на детеныша, бродящего в одиночку, и не знать, кто его владелец. Именно это и произошло в данном случае. Нашел жеребенка Прайд. По крайней мере, так он сказал. В этом можно было и усомниться.

Жеребенок вдобавок был милым. Это лишь половина проблемы. Хотя он являлся типичным нью-форестским пони – приземистым и крепким, с толстой шеей, – в его морде присутствовало нечто изящное, почти изысканное, и двигался он чрезвычайно элегантно. Масти он был сугубо гнедой, с более темными гривой и хвостом.

– Прелестнейший пони из всех, что я видел, – сказал ее брат, и у нее не нашлось возражений.

Разница в возрасте у Мэри и Джона Прайд была всего в год. Все детство они играли вместе. Темноволосые, хорошо сложенные, стройные, свободные и независимые духом – никто не мог за ними угнаться, когда они ехали через Королевский лес. Они притормаживали лишь ради их младшего братишки, витавшего в облаках. Джон отнесся к ее браку с Томом Фурзи с легким презрением. Круглолицый Том с кудрявыми каштановыми волосами всегда казался несколько туповатым. Но они знали его всю жизнь, все жили в Оукли. Они не имели ничего против него. Ее брак был всего-навсего расширением семьи.

И она была вполне счастлива. После пяти беременностей, с тремя выжившими и здоровыми малыми детьми, сама она располнела, но темно-синие глаза, как и прежде, поражали воображение. Если ее толстяк-муж бывал порой груб и всегда неинтересен, то важно ли это, когда живешь со всей своей семьей в Нью-Форесте?

Так было до пони. Джон Прайд и Том Фурзи не разговаривали уже три недели. И дело касалось не только их. Такая история никак не могла остаться без внимания. Произносилось и повторялось разное. Никто из Прайдов, а их было много, больше не общался с Фурзи, а тех было не меньше. Бог знает, как долго это могло продолжаться. Пони держали в коровнике Джона Прайда, так как его, конечно, нельзя было выпустить в лес, потому что там пони захватил бы кто-нибудь из Фурзи. Поэтому маленькое создание томилось взаперти, как рыцарь в ожидании выкупа, и весь Нью-Форест ждал, что будет дальше.

Но для Мэри истинная проблема возникла дома.

Ей не разрешали встречаться с братом. Джон жил всего в четверти мили, в том же поселении, но эта территория стала запретной. Через несколько дней после начала раздора она сбежала, едва задумавшись о своих действиях. Когда угрюмый муж вернулся домой, ему уже доложили. И Тому это не понравилось. Он вполне ясно дал это понять. С того дня ей было запрещено разговаривать с Джоном, пока он держит у себя этого пони.

И что ей делать? Том Фурзи был ее мужем. Даже если бы она пренебрегла его желаниями и ускользнула повидаться с Джоном, сестра Тома, жившая между ними, непременно заметила бы ее и сообщила брату. Случился бы очередной бурный скандал при детях. Овчинка не стоила выделки. Мэри оставалась дома, а Джон, естественно, не мог прийти к ним.

Осенний день был все еще теплым. Мэри вышла и уныло взглянула на небо. Оно казалось свинцовым, грозным.

Она все еще созерцала близлежащий лес, когда из-за деревьев донесся свист. Она нахмурилась. Свист повторился. Мэри пошла на звук и крайне удивилась, когда через несколько секунд из-за дерева выступила знакомая фигура.

Ее братишка Люк из аббатства Бьюли. И он выглядел перепуганным.

В тумане раннего утра брат Адам не сразу заметил женщину. К тому же мыслями он был далеко.

События предыдущего дня потрясли всю общину. К вечерней службе о случившемся знали все. Монахам редко хотелось пускаться в разговоры. Цистерцианцы, хотя и не являются орденом молчальников, ограничивают часы, когда дозволены беседы, но монастырское время растягивается в долгие периоды безмолвия, и неотложная потребность поговорить возникает редко: один день ничем не хуже другого, чтобы обменяться новостями. Однако к вечеру все буквально изнемогали от желания высказаться.

Брат Адам знал, что этому надо положить конец. Такое возбуждение не просто отвлекало: оно было подобно ширме между человеком и Богом, не пропускающей Святого Духа. Бог лучше слышен в тишине, виден – во тьме. Поэтому он порадовался, когда после вечернего богослужения до завтрака установилось правило полного безмолвия, summum silencium.