— Ладно, чего ты? — сказал я, осторожно гладя по голове ту, которая — ясно — никогда не станет моей. — Всё у тебя будет. Какой захочешь жених. Князь или богач какой. Получше, чем у Крестинской. Она против тебя — тьфу.

Диана вытерла слезы платком, потом в него же высморкалась.

— Ой, нельзя мне плакать… Голос сядет… Мы на Лысую гору после концерта пойдем? Только я переоденусь, а то платье жалко.

— Сегодня не получится. Потом как-нибудь…

Раз она больше не плакала, то и гладить стало незачем. Я отодвинулся.

— Диана, скоро наш выход. Идем! — позвала откуда-то Агриппина Львовна.

Я пожелал Диане хорошего выступления. Остался один.

Вблизи раздавалось тихое бульканье. Это Муся вспрыгнула на столик и лакала из чашки молоко. Вот кому достались волшебные капли. Туда им и дорога — в кошачью утробу.

Мне было грустно, пусто, зябко. Будто я на десять лет повзрослел иль вовсе состарился.

А потом раздались звуки рояля, и я пошел на голос Дианы, поющий про моряков, которые собираются в бой, не зная, кому из них суждено погибнуть, а кому вернуться.

Хоть я подобрался к самой кулисе, но Дианы не увидел — ее заслоняли три подпевальщицы. Смотреть на них было неинтересно, и я стал глядеть в зал.

Ангельский хор выводил припев:

Спите, герои, во хладной могиле,

Знайте, герои, мы вас не забыли!

…Я будто въявь вижу перед собою ту публику. Оказывается, моя память сохранила и нарядный зал, и лица. На них одинаковое выражение тревоги и скорби. Я теперешний вдруг догадываюсь: сами того не зная, слушатели и слушательницы предчувствуют свою будущую судьбу. Из своего нынешнего времени я знаю, что вот этого краснолицего полковника скоро убьют, и рыжего лейтенанта тоже, а майора с нервным тиком тяжко ранят, а вон тот штабс-капитан, растроганно утирающий глаза, сгинет без вести. И дамы с барышнями вскоре одни овдовеют, иные осиротеют…

Кто-то толкнул меня в лодыжку, отвлек от чудесной музыки. Это была Муся. Ни с того ни с сего она сменила гнев на милость — и терлась об меня, и выгибала спину, и мурлыкала. А увидев, что я на нее смотрю, с урчанием легла на спину и растопырила пушистые лапы. В желтых глазах читалось обожание.

Боже ты мой, это ведь она индейского зелья налакалась! А если б молоко выпила Диана, может быть, тогда…

Ничего бы не изменилось, сказал себе я. Всё одно остался бы я бессчастным и никчемным нищебродом. Что ж ей, горе со мной мыкать?

В зале что-то треснуло или хлопнуло. Пение скомкалось, оборвалось.

Это с шумом распахнулась дверь. По проходу, звякая шпорами, шел запыленный офицер, выискивая кого-то глазами.

— В чем дело, капитан?

В центральной ложе поднялся тощий, длинный старик с раззолоченной грудью — не иначе сам светлейший.

Офицер побежал к нему рысцой. Все молча провожали гонца взглядом. Хорошую весть этаким манером не доставляют — это было ясно даже мне, юнге.

Многие военные догадались, в чем дело, и стали подниматься с кресел. Прямую спину Платона Платоновича я увидел уже у самого выхода. Что б ни стряслось, первая забота капитана — оказаться на своем корабле, с экипажем.

Все последующие окна, что светятся в сумраке моего прошлого, задымлены и подрагивают от багровых сполохов. Там сплошь война, война, война…

Первый из этих мрачных образов беззвучен и кругл. Отлично помню, что ему предшествовало.

К северу от Севастополя на горе несколько месяцев назад был установлен мощный телескоп для наблюдения за морем — город ожидал вражеского нападения. Как только стало известно, что гонец доставил весть о приближении к нашим берегам союзной эскадры, к телескопу началось паломничество старших офицеров. Пускали далеко не всякого, из флотских рангом не меньше, чем капитан корабля.

Я сопровождал Иноземцова, лишь потому и получил возможность на полминутки заглянуть в круглый зрак магической трубы.

Пока мы ехали с Городской стороны через бухту, а потом на извозчике, Платон Платонович рассказал, что всего в одном переходе от нас, близ Евпатории, появилась невиданная в мировой истории армада из английских, французских, турецких кораблей. Триста шестьдесят вымпелов. По примерной оценке наблюдателей, в десанте не менее шестидесяти тысяч солдат — в полтора раза больше, чем всё население Севастополя. От фланга до фланга развернутой эскадры расстояние верст в пятнадцать.

Вот мы доехали до места, капитан показал караульному начальнику записку от коменданта порта. Стали подниматься по крутой тропинке на смотровую площадку.

Я нес за капитаном его собственный телескоп, тяжеленный, английской работы. Платон Платонович сказал, что пункт для наблюдения хорош, но к казенному аппарату навряд ли пробьешься. И оказался прав.

Подле громадной трубы, нацеленной вдаль, стояли несколько адмиралов и штаб-офицеров, в том числе сам Корнилов, моложавый и стройный, с красиво подстриженными усами.

— Мы сторонкой пройдем, — шепнул Иноземцов. — Никто нас и не увидит. А то представляйся, потом отпрашивайся…

Мы сделали крюк и вышли к краю утеса, над самым обрывом. Отсюда начальству нас было не видно.

— Ага. — Капитан, хмурясь, смотрел на горизонт. — Ишь, надымили. Поставь-ка мне, Гера, трубу вон на тот камень.

Не без труда разглядел я нечто вроде темной низкой тучи, какие бывают перед штормом. Однако день был солнечный и ясный, а барометр никакой бури не сулил.

Водрузив телескоп на треногу и поколдовав над колесиками, Платон Платонович повернул фуражку козырьком к затылку и надолго припал к окуляру. Я даже заскучал.

Вдруг смотрю — вся группа начальников отдаляется от огромного, с добрую пушку, телескопа. Идет к поставленному поодаль столу, и адмирал Корнилов что-то втолковывает, а остальные внимательно слушают. Около трубы же совсем пусто, и никто в ту сторону не оборачивается.

Ну и не удержался я. Пригнулся, прошмыгнул к чудесному инструменту.

Не знаю, какое у него было приближение, но когда я заглянул в круглую дырку, то ахнул. Там, где только что не было совсем ничего, один пустой горизонт, чуть окутанный темной дымкой, шли нескончаемой шеренгой корабли. Краев было не видно, а за первой шеренгой виднелась вторая, третья, четвертая — и без конца. Голые мачты торчали сухостойным лесом.

Я не раз видел во всей гордой красе строй нашей Черноморской эскадры, когда она выходила в открытое море на адмиральский смотр и трехпалубные линейные корабли, каждый — снежная гора из парусов, шли под ветром длинною колонной или делали поворот «все вдруг». Однако то, что я увидел в телескопе, не было похоже на развернувшийся флот. С чем бы это сравнить? Вот у нас на Корабельной стороне были судоремонтные мастерские, над которыми беспрестанно дымили трубы кузнечно-ковочного цеха. Союзный десант выглядел так, словно по морю плыл невиданных размеров завод, коптя бессчетными печами.