А Софья пробовала подкупить кое‑что подешевле и осталась очень довольна своими приобретениями: посудой, лампами и обоями. Приходилось не раз ездить на Сухаревку, где торговля шла только по воскресеньям. Она никогда никому не доверяла делать покупки, потому что эта вещь «очень серьезная», требовавшая особого подхода. Постепенно она совсем обустроилась. Ей помогал брат Саша, он прислал нужную ткань для обивки тахты, из которой ей удалось выгадать еще и обивку для двух табуретов, не забыла она и про красную, эффектную салфетку, кем‑то привезенную с Кавказа, потом еще успела заказать несколько табуретов.

Этот период своего пребывания в Москве, когда она заново становилась москвичкой, Софья запомнила надолго. Казалось, она даже думать отвыкла, потому что для этого не было никакой возможности. Дети постоянно рвали ее на части, кормление их было для нее сущим адом. К тому же в доме часто бывали гости — литераторы, живописцы, представители grand monde и даже нигилисты. Софья понимала, что невозможно жить идеально. Волей — неволей придется отклоняться от цели. Поэтому она приучила себя довольствоваться чем‑то средним. Что и говорить, Москва стоила ей «десяти лет жизни».

После последних родов Софья совсем мало спала, у нее непрестанно болела спина. Алеша не давал ей отдохнуть, часто капризничал. А надо было общаться, например, с золовкой Машей, ее дочерью Леной, угощать их блинами, выслушивать дядю Костю с его, надоевшими ей, светскими наставлениями, успокаивать кричавших малышей, управляться со старшими детьми, пристававшими к ней кто с чем, а Андрюша с просьбой: «Возьми куда‑нибудь». Вот и пришлось ей ехать с ним в балаган, чтобы посмотреть кукольное представление, которым ребенок остался очень доволен. А старшие дети уже собирались в Малый театр, она же с малышами пила чай. Потом снова цирк, затем поездка в Оперу — сплошной сумбур. В пятницу визит к Оболенским, в субботу танцы у Олсуфьевых. Кому- то нужны платья, кому‑то башмаки, кому‑то еще что‑нибудь. У Софьи от всего этого стоял спазм в горле и в груди, словно она подавилась словами. А, впрочем, зачем ей слова? Все равно ей не с кем поделиться. Ведь она сама выбрала себе такую жизнь, не согласившись с желанием мужа переустроить их семью. Она не желала пускать своих детей по миру без состояния. Сама была готова разделить с мужем его взгляды, преклоняясь перед его художественным гением, но свой долг она видела только в жизни для детей, а поэтому снова привыкала к Москве.

Выбор был сделан. Жизнь с мужем пошла врозь. Когда‑то она была очень молодой и счастливой, жила ради мужа и своей любви к нему. Спустя двадцать лет она поняла, что одинока, и стала оплакивать свою любовь. Это случилось, когда он впервые убежал от нее, заночевав в своем кабинете. Перед этим они поссорились из‑за каких‑то пустяков, из‑за шитья детской курточки. Но ссора конечно же была просто поводом. Причина крылась в отходе мужа от семьи. Он признался ей в своем тайном желании уйти из дома. Этим признанием он словно вырвал ей сердце. Теперь она жила без него. В это время был болен тифом Илюша, и она давала ему хинин. Софья не ложилась на брошенную мужем постель. Часы пробили четыре раза, и она успела загадать под их тревожный бой: придет — не придет. Муж не пришел. Спустя сутки они помирились, долго проплакав. Софья поверила в чудо, в то, что их любовь не умерла, как не умерла она сама, долго просидевшая перед этим в ледяной воде с кроткой надеждой — мольбой о своей смерти. Нет, не простудилась, выжила, пришла домой и стала кормить своего улыбчивого малыша Алешу, потом Андрюшу приучала к гувернантке — англичанке.

Весной 1882 года Лёвочка продолжал, не уставая, критиковать московскую жизнь на все лады. Он заявлял, что Москва — «зараженная клоака». Это заставило Софью, наконец, согласиться с мужем больше сюда не приезжать. Каково же было ее удивление, когда она случайно узнала, что он ищет по всей Москве подходящий дом с садом для их семьи. «Вот и пойми здесь что‑нибудь самый мудрый философ!» — вздыхала озадаченная жена. После долгих поисков выбор остановился на одном из домов в Долго — Хамовническом переулке, в районе Девичьего поля. Дом принадлежал купцу И. А. Арнаутову. О его продаже Лёвочка случайно узнал от своего знакомого М. П. Щепкина, который прочел об этом в одной из газет.

Дом был деревянным и очень даже симпатичным. За домом был сад с темными аллеями, живописными кустарниками, высоким курганом посередине. Если на него подняться по извилистой тропинке, то можно было увидеть парк графов Олсуфьевых. Муж осмотрел все это самым тщательным образом, хотя было темно, и хозяева отговаривали делать это.

Именно майский сад, большой и тенистый, в котором «было густо, как в тайге», произвел очень сильное впечатление на покупателя, одетого в поношенное пальто и порыжелую шляпу. В этом саду «роз было больше, чем в садах Гафиза», а еще — бездна клубники, крыжовника, малины и барбариса, море яблонь вперемежку со сливами и вишнями. Одним словом, райский уголок, случайно затерявшийся в московском столпотворении. Мужа не смутило даже то, что рядом с домом находились две фабрики — одна, принадлежавшая братьям Жиро, занималась производством шелка, а другая — пивоварением.

Лёвочка приходил сюда еще не раз, сопровождаемый то ею, то сыновьями, чтобы получше осмотреть сам дом, который к тому времени простоял почти восемьдесят лет, уцелев даже в период московского пожара 1812 года. Дом был одноэтажный, с полуэтажными антресолями наверху. Муж насчитал шестнадцать комнат, десять из которых находились на первом этаже, а шесть — в антресолях. Все комнаты нижнего этажа оказались просторными и с высокими потолками, почти в шесть аршин, а верхнего — конечно, крошечными по размеру. Во дворе был еще небольшой флигелек в шесть комнат. К концу мая муж четко определился с покупкой дома, о чем писал Софье, делясь своими замыслами по поводу перестройки особняка, которая касалась в основном антресолей, где надо было поднять потолки и из шести комнат сделать три. Одна из них отводилась под Лёвочкин кабинет, в ней было решено потолок не увеличивать.

С середины июля 1882 года Толстые стали законными владельцами «арнаутовки». Муж уступил жене, пожелал увидеть только одно хорошее в московской жизни. Он был доволен своей покупкой, которая представляла собой не просто дом, а целую городскую усадьбу.

Обо всех плюсах и минусах «арнаутовки» Софья узнавала из подробных писем мужа, например, о том, что единственным здесь источником воды был колодец, из которого вода накачивалась с помощью насоса. Воду можно было привозить в дом в большой бочке или таскать в бадьях на коромысле, а зимой возить на санках. У нее голова пошла кругом, когда она представила, как много понадобится перевозить и переносить воды для мытья полов, посуды и других нужд. Например, для лошадей и коров, часть которых ещё только предстояло перевезти из Ясной Поляны в Москву. Что и говорить, большое хозяйство, нуждавшееся в огромном количестве воды. Сколько же раз в день дворнику придется накачивать и развозить воду по «арнаутовке»?! А как долго продлится ремонт нижнего этажа и перестройка первого? Ведь потребуется переложить все печи, оштукатурить стены дома, поправить лестницы, настелить паркет, заменить старые водосточные трубы и все желоба, на окнах сделать форточки, расчистить подвалы и сторожку. Во сколько рублей обойдется семье весь этот капитальный ремонт? Точного расчета ни муж, ни она произвести не могли, но прекрасно знали, что уплаченные Арнаутову 27 тысяч рублей еще не окончательная сумма, ведь теперь потребуется немало денег для восстановления всей хамовнической усадьбы. На ремонт и реконструкцию было потрачено еще десять тысяч рублей.