Когда незадолго до сумерек дружинники наконец-то остановились — ведун просто упал, не в силах даже думать. Толстяк, не очень беспокоясь о возможном сопротивлении, размотал ему руки, пихнул пленника, поворачивая на живот, связал их за спиной. Олег действительно не мог и шевельнуть ими — они ощущались как многократно перекрученные, непослушные тряпки. И вдобавок болели: выдернутые плечи, локти — все суставы, которых будто стало в десять раз больше обычного.

«Это конец…» — с полной безнадежностью понял ведун. Ни поворожить, ни освободиться, ни уговорить. И сил сопротивляться нет. Когда в Елец привезут — мельник, нежить проклятая, перед воеводой наверняка опять сознанием завладеет, начнет нести всякую галиматью вместо того, чтобы точно и внятно изложить факты, обратиться с просьбой о помощи или хотя бы оправдаться. Так что кончится всё тем, что либо замучают в порубе насмерть, сведения о мифических разбойниках выпытывая, либо выпустят лет через несколько — искалеченного, голого и босого, ни на что не годного. И ничего не сделать. Ладно бы сам — может, и уловил бы момент, пообещал что. А с проклятым мельником в голове — любой план рухнет в самый неподходящий момент. Один раз уже захотелось поговорить вместо того, чтобы вступить в схватку. А в следующий что удумает? На виселицу попросится, чтобы с эшафота речь толкнуть? Ему что — одно тело добыл, может и другим разжиться.

Ратники между тем зажарили над огнем зайца, поделили между собой, принялись есть, бросая обглоданные кости в пленников. Малюта извернулся, встал на колени, стал подбирать кости ртом и кое-как обгрызать. Воины засмеялись, начали метиться ему в голову и, когда попадали, страшно веселились. А под конец, довольные представлением, даже швырнули ему два ломтя сала с мясной прожилкой посередине. Олег отвернулся, закрыл глаза — и вскоре увидел снующих у плотины рыбок, вспомнил о снасти, двинулся к дому и, в конце концов, как уже много ночей подряд, поднял крышку схрона…

— А-а-а-а!!!

Задохнувшись, Олег попытался вскочить, и тут на него обрушился град режущих ударов плети:

— Ты чего орешь, выродок?! Ты чего вопишь среди ночи, гад подколодный, тать проклятый, кровопийца недорезанный!!!

Толстяк хлестал его, пока не устал, потом несколько раз пнул ногой, метясь по лицу — но получилось несильно, без размаха. Потом ратник вернулся к костру, что-то про себя угрожая, а Олег подставил лицо небу, с которого падали крупные снежинки. Наверное, было холодно, может быть далее морозно. Однако всё тело болело так, что ничего другого он просто не чувствовал.

Утром дружинники сварили кашу, похлебали из котелка — посуду поставили перед пленниками, и Малюта, косясь на Середина, доел всё, что в ней оставалось. Мальчишку можно было понять — третий день, почитай, голодает. Тут уже не до собственного достоинства — хоть как бы брюхо наполнить. Толстяк перевязал пленников веревкой, а затем на поводке, как скотину, подвел к реке — мол, пейте. От воды Олег не отказался. Память о том, что для водяной нежити он «свояк», дарила какую-то надежду, но в Кшени никто даже не плеснулся.

На этот раз, труся за лошадью, ведун попытался как можно плотнее слиться с ней, втянуться в ее ритм, ее дыхание, шаги, мысли. Она выбрасывала вперед правую заднюю ногу — и он правую, она левую — и он левую. И так — час за часом, верста за верстой. Стало легче. Во-первых, его перестала постоянно дергать веревка, во-вторых — у лошади ничего не болело, и, частично слившись с ее энергетикой, Олег ослабил восприятие собственной плоти, впитывая сильное и бодрое состояние скакуна. Левой-правой, левой-правой.

Река неожиданно потекла плавнее, раздалась в стороны, описала широкую дугу, подмыв высокий обрывистый берег. Тропинка, петляя по самому краю, стала забираться наверх.

«А омут-то тут несколько метров будет…» — отметил Середин, быстро глянув вниз. Тропинка подалась вправо, огибая куст можжевельника, потом вильнула влево, в самому краю, обходя черную древнюю ель. Левая нога, правая, левая-правая… Обе вдруг! Резко составив ноги, ведун скакнул влево и увидел пред собой, как задние ноги скакуна с полной синхронностью повторили его маневр.

— Полетели!

Конь елецкого ратника, правда, передними копытами остался на берегу, скребя задними, как кошка, по откосу — но тут набравший скорость Середин резко рванул за веревку, и лошадка сразу кувыркнулась через спину. Олег увидел бородатое лицо воина, раскрытую то ли от неожиданности, то ли от ужаса пасть, промелькнули черные дырки ласточкиных гнезд — и по телу с размаха ударила усеянная гвоздями доска…

Хотя нет — это была всего лишь вода, холодная, как сама смерть. Ведун извернулся, рванул веревку, подтягиваясь к барахтающемуся у самой поверхности ратнику. Кольчуга тянула того вниз — но войлочная одежда, толстые ватные штаны, поддоспешник отдавали воздух медленно и пока еще удерживали бедолагу на плаву. Олег уткнулся дружиннику головой в живот, руками нащупал на поясе нож, дернул из ножен. Воин тем временем изо всех сил пытался вскарабкаться ему на спину, хватая ртом воздух — Олег тоже глотнул воздуха и нырнул вниз, в холодную глубину, утягивая своего врага следом. Бородач тут же его отпустил, а ведун, перехватив веревку ртом, натянул ее, резанул ножом. Пенька поддалась с первой попытки. Теперь осталось вынырнуть, набрать воздуха, крепко взять нож в зубы и перепилить им путы.

Лошадь, стуча копытами, пыталась выбраться на крутой откос. Течение между тем медленно сносило ее вдоль обрыва, а там берег становился достаточно пологим. Ратник, отчаянно взмешивая воду руками и ногами, так же медленно погружался в глубину — вокруг него уже закружились тени, привлеченные неожиданным шумом. Вот когда Олег испытал к своим мучителям благодарность за то, что остался без обуви и верхней одежды. Стальной доспех защитит далеко не от всех напастей, что встречаются в этом мире.

Одна из теней отделилась от остальных, направилась к нему. Ведун начертал знак воды, предупреждая длинноволосую незнакомку. Та зло оскалилась, поплыла кругом, замерла перед ним, заставив вздрогнуть от обтянутого тонкой кожей скуластого лица и узких, как нитка, черных пронзительных глаз.

— Тебе чего? Свой я, свой. Свояк водяному.

Нежить медленно кивнула, потом тихо попросила:

— Дай… Дай немножко… Плохо нам, нет тут смертных совсем… Дай тепла… Холодно…

Олег еще ничего не успел ответить, как она уже впилась в его губы своими — режущая боль тут же заполнила рот, голову, легкие, и он начал медленно погружаться в пучину вместе с нежитью, как и она, пропитываясь ледяным мраком. Нежить чуть отступила — теперь она стала пухлогуба и розовощека, и походила уже не на древнюю старуху при последнем издыхании, а на бодрую бабенку-ягодку лет сорока пяти. Середин понял, что все еще жив — хотя легкие и толкают туда-сюда не воздух, а тягучую тяжелую воду. Его соблазнительница оглянулась на товарок, что терзали ратника, уже никак не способного защищаться, схватила Олега за руку, потянула, потянула, потянула, пока они не оказались на отмели примерно в полукилометре от обрыва — было видно, как там ошалело бегают дружинники, перетаптывается на месте лошадка, с которой текут струи воды.