Гордый, властный, жесткий старик не мог перенести мысли, что лишится своей «королевской короны» (пусть и не значившейся ни в одном геральдическом альманахе). Вот и послал поджигателей: нет мельницы – нет проблемы…

Человек был решительный и энергичный, оказавшись под арестом, рук не опустил, наоборот, принялся яростно бороться за свою свободу, явно надеясь, что и в шестнадцатый раз прокатит. За пять тысяч рублей один шустрый адвокат написал жалобы в окружной суд и судебную палату – крайне искусно, витиевато. Не жалобы, а сентиментальный роман. Одновременно по какому-то совпадению в одной из популярных московских газет появилась статья, на все лады превозносившая Овсянникова как крупного филантропа и благотворителя, много лет жертвовавшего немалые суммы на церкви и благотворительные учреждения (сколько получил ее автор, истории так и осталось неизвестным, но в том, что статья была заказная, сомневаться не приходится).

История с мельницей стала сенсацией, выплеснувшейся и за пределы России, – очень уж крупной фигурой в тогдашнем деловом мире был Овсянников. Один из немецких сатирических журналов еще до ареста купца писал: дельца столь высокого полета никто попросту не решится арестовать, а если это и произойдет, двенадцатикратный миллионер вскоре окажется на свободе – разве что уже одиннадцатикратным.

Немцы оказались плохими пророками – Овсянникова не только арестовали, но и судили, приговорив к отправке на поселение в Сибирь (о лишении прав состояния по тому или иному пункту ничего не сообщается, по крайней мере в доступных мне источниках).

Зная «творческую биографию» Овсянникова и его методы, нет никаких сомнений: хотя сведений об этом нет, дать он, безусловно пытался. В 74 года как-то неинтересно менять Москву на отдаленные места Сибири, пусть даже речь идет не о каторге, а о простом поселении (ссыльнопоселенец жил на свободе, мог заниматься, чем хотел, при наличии денег строить себе какие угодно хоромы и с утра до вечера гулеванить с цыганами – разве что были некоторые ограничения на передвижения). Безусловно, пытался, уж он-то прекрасно знал нравы, царившие в судебной системе, и нехитрый принцип «все берут, все дают». Но ведь не срослось? Пришлось отправляться в Сибирь. Значит, нашелся судья, который не взял? Ну что же, были и чиновники, которые не брали, и интенданты, которые не воровали вопреки тому самому всеобщему принципу (хотя они были редки, как белые вороны или алмазы размером с кулак).

(А впрочем, не исключено, что все обстояло не так возвышенно и благородно, и никакого судьи-бессребреника не было. Не исключено, что (как случалось не раз) о происшедшем узнал Николай I, взял дело под личный контроль, и в этих условиях никто просто не решился принять…)

В общем, вот так работала николаевская судебная система. С введением суда присяжных все изменилось самым решительным образом. Как-то тихо и незаметно исчезла и система «прямых улик», и формулировка «оставить в подозрении». Но главная беда – было покончено с принципом неотвратимости наказания для отягощенных «прямыми уликами». Безусловно, и среди них находились люди, уходившие от приговора благодаря взяткам или связям, – но в общем и целом принцип работал, и неплохо.

А вот теперь – перестал. Теперь обстояло вовсе даже наоборот, даже субъект, отягощенный весомейшими «прямыми уликами», мог выйти из зала суда оправданным вчистую, даже если он совершил убийство. Теперь все зависело от красноречия и пронырливости адвоката, по сути, игравшего в суде главную роль. Все отныне шло на эмоциях: если адвокату удавалось обаять присяжных, они, растрогавшись, оправдывали и вора, и мошенника, и убийцу, и это происходило слишком часто.

Публика ломилась на судебные заседания, как на представление модной пьесы. Самые известные адвокаты стали чем-то вроде нынешних звезд эстрады. У них, как у знаменитых оперных певцов, появились группы фанаток, устраивавших своим кумирам истерические овации. «Суперстар» адвокатуры получали фантастические гонорары (хотя порой рекламы ради бесплатно брались за мелкие дела). Воцарился театр, главным стало, повторяю, красноречие и умение бить на эмоции.

Вот парочка относительно безобидных примеров, в общем, не вызывающих отрицательных чувств, зато прекрасно иллюстрирующих новые методы. Оба – из деятельности знаменитейшего адвоката Плевако, носившего прозвище «Лев».

Старушка украла медный чайник. Плевако не разливался соловьем, он был краток:

– Господа присяжные! Россия пережила нашествие татар – и не погибла. Перенесла вторжения шведов, поляков, Наполеона – и не погибла. Но теперь, когда старушка украла грошовый медный чайник, Россия, несомненно, погибнет…

Вот и вся речь. Бабушку оправдали в минуту.

Священник – ну, бес попутал – совершил какую-то совсем уж мелкую кражонку. Плевако и здесь был краток:

– Господа присяжные! Перед вами – человек, много лет отпускавший вам грехи. Может быть, теперь и вы отпустите ему один-единственный грех?

Батюшку оправдали. Ни с него, ни со старушки Плевако не взял ни копейки – но подобные эпизоды, говоря современным языком, работали на имидж…

Кстати, Ольга Разомасцева (та, что долго и увлеченно крала золото и камушки) отделалась сущим пустяком. Очередной краснобай-адвокат, защищавший ее, опять-таки бил на жалость, цветисто расписывая присяжным, что виной всему – «трудное детство» его подзащитной. Уж таким трудным оно было, таким трудным… Никогда не видела бедняжка родительской ласки, одни тычки-затрещины, сухой корочкой питалась, в тряпье ходила. Вот из-за этого и стала, подросши, воровать…

Растрогавшиеся присяжные очаровательную Ольгу, правда, не оправдали вчистую, но наказание назначили, по сути, пустяковое – год и четыре месяца «рабочего дома» («рабочий дом» – это такая тюрьма нестрогого режима, соединенная с каким-нибудь не особенно и тяжким производством. Для женщин это обычно были швейные мастерские).

Между тем в любой другой стране подобная особа, будь она трижды очаровательной и с тяжелейшим детством, за кражи золота и драгоценных камней с таким размахом получила бы оч-чень немалый срок.

(Правда, я не уверен насчет Франции. Там царил совершенно тот же театр – краснобаи-адвокаты, способные выжать слезу из камня, яростно аплодирующие поклонницы, чувствительные, как институтки, присяжные… Достаточно вспомнить процесс Генриетты Кайо: сия очаровательная дама застрелила редактора одной из популярных парижских газет в его собственном кабинете – за серию статей с резкими выпадами в адрес ее мужа, видного политика. Оправдали в два счета…)

Иногда подсудимые ухитрялись и без адвокатов, собственными усилиями выйти из зала суда оправданными. Именно так случилось с двумя молодыми аферистами, гвардии поручиком Лысенко и гвардии корнетом Дестремом. Блестящие юные гвардейцы подделали векселя на несколько тысяч рублей – но, оказавшись перед присяжными, крайне талантливо, с неведомо откуда взявшимся актерским мастерством изобразили совершеннейшее раскаяние и нешуточные душевные терзания. Присяжные растрогались и, чтобы не ломать жизнь двум «случайно оступившимся молодым людям», тут же оправдали обоих (уж не знаю, как у них потом сложилось в их полках, но обычно в подобных случаях, избегая публичного скандала, подобным субъектам мягко, но настойчиво рекомендовали побыстрее подать в отставку самим – пока хуже не обернулось…).