Через три года после вышеописанного разговора я разорвал свою синюю тетрадь на мелкие клочки и выбросил их в мусорный бак на углу Третьей площади и Корт-стрит. В ту минуту мне казалось, что я поступаю правильно, и домой я возвращался с мыслью, что злоключения последних дней остались позади. Но я ошибся. История — настоящая история — только начиналась, и все сказанное было лишь прелюдией к кошмару, о котором я собираюсь поведать. Есть ли она, эта связь между «до» и «после»? Девочку убило роковое слово или поэма просто предвосхитила ее трагическую гибель? Затрудняюсь сказать. Знаю точно, что сегодня зарок не брать в руки пера я уже не воспринимаю как повод для спора. К добровольному обету молчания я теперь отношусь скорее с уважением, отдавая себе отчет в том, что сама мысль о сочинительстве способна вызвать отвращение. Сегодня, через двадцать лет после описываемых событий, я склонен согласиться с Траузе. Иногда нам дано увидеть то, что произойдет потом, быть может, еще не скоро. Эти девять сентябрьских дней я прожил как в тумане, спотыкаясь на каждом шагу. Пытался написать рассказ — и зашел в тупик. Попробовал продать идею фильма — и получил от ворот поворот. Потерял рукопись своего друга и едва не потерял жену. Любя ее больше всего на свете, я без колебаний спустил штаны в каком-то подпольном ночном клубе, чтобы мне сделала минет первая встречная. Больной, сбившийся с пути, теряющий почву под ногами — всё так, но при этом мне дано было знать нечто такое, о чем я и сам не догадывался. В какие-то моменты мне казалось, что я сделался проницаемым, такой пористой мембраной, сквозь которую проходят невидимые токи вселенной, все мысли, все чувства. Не это ли состояние вызвало к жизни Лемюэля Флэгга, слепого героя «Ночи оракула», столь восприимчивого к вибрациям мира, что будущее лежало перед ним, как на ладони? Я не отдавал себе в этом отчета, но, о чем бы я ни думал, все толкало меня в одном направлении. Мертворожденные дети, ужасы концлагерей, покушения на президентов, пропадающие супруги, оборвавшиеся путешествия во времени. Будущее уже поселилось во мне, и я подсознательно готовил себя к грядущим бедствиям.

Мы с Траузе виделись за ланчем в среду и еще два раза говорили по телефону, а больше никаких контактов вплоть до дня, когда я уничтожил синюю тетрадь, у нас не было. Мы поговорили о Джейкобе и потерянном рассказе, чем, собственно, все и ограничилось, так что я слабо себе представлял, чем он занимался в эти дни, — если не считать лежания на диване и забот о больной ноге. Только в девяносто четвертом, после выхода книги Джеймса Гиллеспи «Лабиринт снов, или Жизнь Джона Траузе», я узнал в подробностях, что он делал в сентябре между двадцать вторым и двадцать седьмым числами. Эта шестисотстраничная монография бедновата по части исторического контекста и критического анализа конкретных произведений, зато она дотошно препарирует биографические факты, и с учетом того, что автор добрых десять лет корпел над своим исследованием и, кажется, переговорил со всеми, кто знал Траузе (включая вашего покорного слугу), у меня нет оснований ставить под сомнение его хронологические изыскания.

После моего ухода в среду Джон работал до обеда: вносил исправления в свой последний роман «Странная судьба Джеральда Фукса», который, судя по всему, закончил за несколько дней до приступа флебита. Я подозревал, что он продолжает писать, хотя и не был в этом уверен. По словам Гиллеспи, Граузе начал эту вещь еще в Португалии, то есть потратил на нее больше четырех лет. Это к разговору о том, что после смерти Тины он зачехлил перо, тто он, известный романист, отказался от своего призвания и то ли почивал на лаврах, то ли просто зышел в тираж, исписался.

В среду вечером ему позвонила Элеонора и сообщила, что Джейкоб нашелся. На следующее утро он связался со своим адвокатом Фрэнсисом Бёрдом. Вообще-то адвокаты редко наносят визиты клиентам, но когда за плечами десять лет приятного сотрудничества и писатель калибра Джона Траузе, прикованный к постели, просит приехать к нему в два часа дня, так как дело не терпит отлагательства, служитель Фемиды меняет свои планы и является к назначенному часу со всеми необходимыми бумагами и документами. Для начала Джон предложил Бёрду выпить, а после того как мужчины опрокинули по стаканчику виски с содовой, они занялись делом. Предстояло переписать завещание. Предыдущее, составленное семь лет назад, Джона больше не устраивало. После смерти Тины он сделал Джейкоба своим единственным наследником, а пока парень не достигнет двадцатипятилетнего возраста, душеприказчиком был назначен Гилберт, брат Джона. В присутствии адвоката Траузе разорвал три копии старого завещания и тем самым лишил своего сына наследства. После чего продиктовал Бёрду новое завещание — в пользу младшего брата. Все наличные сбережения, акции и ценные бумаги, а также гонорары с будущих книг поступали в полное распоряжение последнего. К половине шестого все было закончено. Джон пожал руку Бёрду и поблагодарил за оперативность, и адвокат отбыл с тремя экземплярами завещания в дипломате. А Джон сел править рукопись своего нового романа. В восемь мадам Дюма подала ужин, а в половине десятого позвонила Элеонора с сообщением, что Джейкоба приняли в наркологическую клинику «Смизерс».

В пятницу Траузе должен был показаться со своей ногой в больнице Св. Винсента, но забыл заглянуть в календарь и в урочный час не явился. Из-за этого сыр-бора вокруг сына он начисто забыл про тесты, и в тот момент, когда его должен был осматривать хирург, Джон рассказывал мне по телефону о давней неприязни Джейкоба к моей жене и просил по дружбе проведать его в клинике. Согласно выкладкам Гиллеспи, в половине двенадцатого позвонил врач, чтобы выяснить, почему пациент пропустил обследование. Услышав про семейные передряги, хирург возмутился и прочел Джону целую лекцию о важности скан-теста, а заодно предупредил, что такое легкомысленное поведение может привести к непоправимым последствиям. Джон спросил, нельзя ли перенести тест на более позднее время, но ответ был отрицательный, и визит в больницу пришлось отложить до понедельника. Врач строго-настрого наказал ему принимать все лекарства и по возможности воздерживаться от ходьбы. В час дня, когда мадам Дюма заглянула в комнату, Джон лежа редактировал рукопись.

В субботу, пока я навешал Джейкоба и ругался с Чангом из-за красной тетради, Джон продолжал заниматься своим романом. Определитель номера зафиксировал три междугородних звонка: бывшей жене Элеоноре в Ист-Хэмптон, брату Гилберту, профессору-музыковеду Университета Мичигана в Энн-Арбор, и литературному агенту Элис Лазар в ее загородный дом в Беркшире. Он сказал ей, что дело быстро подвигается и, если в ближайшие дни не возникнет каких-либо помех, к концу недели готовая рукопись ляжет на ее рабочий стол.

Утром в воскресенье я позвонил Джону из «Ландольфи» и доложил о своей встрече с Джейкобом. Заодно признался, что потерял в метро машинописную копию его рассказа. Джон только посмеялся, и в этом смехе мне послышалось облегчение. Подозреваю, что Траузе дал мне свой рассказ не без умысла, а его слова о том, что это потенциальный киносценарий, были так, предлог, побочный мотив. Эта история была не только о головорезах и конспираторах от большой политики, но также о любовном треугольнике (жена сбегает от мужа с его лучшим другом), и, если мои домыслы, изложенные в синей тетради, верны, напрашивается вывод, что рассказ был мне передан в качестве комментария к моей собственной семейной ситуации — комментария опосредованного, со всеми нюансами и неоднозначными метафорами хорошего беллетриста. Тот факт, что рассказ был написан в далеком пятьдесят втором году, когда Грейс только родилась, не имел значения. Рассказ оказался провидческим. Он пролежал тридцать лет в картонной коробке… и его героиня в конце концов превратилась в женщину, которую любили мы оба, — мою безнадежно запутавшуюся Грейс.