— Измаил, у меня кончилось снотворное.

— Я тебе принесу еще, но лучше тебе не привыкать к нему…

Почему мне до сих пор не приходила в голову эта мысль? Вместо того, чтобы страдать… Хорошо, а когда? Завтра ночью? Подожду еще немного. Нужно, чтобы была стопроцентная уверенность. Так утопающий хватается за соломинку.

— Те, что ты приносил, мне больше не помогают, Измаил, купи мне самых сильных.

— А это что такое, Ахмед?

Аннушка увидела, что я начертил седьмую черточку на двери, выходившей на застекленную веранду дачи.

— Это наш седьмой день, Аннушка. Значит, у нас осталось еще тринадцать дней.

— А потом?

— А потом известно. Твой отпуск кончится, мои каникулы тоже, и мы вернемся в Москву.

Я говорю неправду. Неправда не в том, что мы вернемся в Москву, а в том, что я веду себя, будто бы после нашего возвращения в Москву ничего не произойдет. Через неделю, самое большее, через десять дней после нашего возвращения в Москву мы с Керимом уедем. Дай руку, Стамбул! Но мы не будем устраивать прощальный праздник, как китайцы, как друзья Си-я-у. У нас другие условия. О нашем возвращении должны узнать только после того, как мы приедем на родину. Полиция в любом случае узнает все на следующий же день, потому что мы с Керимом начнем легально, не скрываясь, работать в журнале «Айдынлык».[51]Но главное, целыми и невредимыми добраться до Стамбула. Только в Коминтерне знают о нашем отъезде, да и то один-два человека, а еще знает представитель нашей компартии. Глупо, что я скрываю это от Аннушки, что веду себя с девушкой так, будто мы будем вместе еще, по крайней мере, год или два, даже не столько глупо, сколько дурно, но что тут поделаешь?

— Зачем нужно считать, сколько нам еще дней осталось, Ахмед? Если я смотрю в театре какой-нибудь хороший спектакль, то не думаю о том, сколько он будет еще длиться.

— А хорош ли тот спектакль, что мы с тобой смотрим, а точнее, играем?

— Очень хорош… Но мне не нравится слово «играть». Не знаю, как ты, а я не играю.

— Но и не смотришь со стороны, да?

— Нет, но мы здесь, как бы так сказать, не играем в спектакле и не смотрим его, мы просто живем.

Аннушка с улыбкой смотрела на видневшиеся в открытую дверь веранды белые березы и высокие сосны, залитые солнцем. Затем ее улыбка погасла, исчезла, словно помада с губ, стертая невидимым платком. Сравнение, наверное, неудачное: улыбкой губы не накрасишь, но для аллегории подходит. Так вот: ее улыбка исчезла, словно помада с губ.

— Не могу себе представить, как смогу жить без тебя, Ахмед. Ты уедешь — через год или через три. И больше не вернешься.

— Почему? Вернусь, вот увидишь…

— Не вернешься. Для меня ты умрешь. Но я не могу представить, как смогу жить без тебя.

— Ты же только что не собиралась думать о том, когда закончится пьеса?

— Значит, иногда я все-таки об этом думаю.

Я обнял ее. Поцеловал в губы.

Аннушкина дача, точнее, дача ее тетки — от Москвы на поезде сорок пять минут. Лес… В этом лесу есть еще много других дач. До нашей от станции — минут десять ходьбы. Если пройдет дождь, а до сих пор он был только раз, то, чтобы дойти по лесной дороге до нас, требуется акробатическая сноровка. Такая стоит грязь. Дача — одноэтажная. Построена из круглых сосновых бревен, как русские избы. Три комнаты. Вот одну из них нам и дала Мария Андреевна, Аннушкина тетка. Ее муж погиб в 1915 году на Кавказском фронте.

Петя принес молоко из деревни, что в часе ходьбы от нас. Волосы у Пети как овечья шерсть после стрижки, грудь — нараспашку, рубашка не подпоясана — вечно босой, чудесный мальчишка. Ему где-то лет четырнадцать.

Мы взяли наши полотенца. Направились к озеру. Аннушка, то и дело наклоняясь, собирает в траве какие-то крохотные ягоды, похожие на мелкую клубнику, что-то вроде капелек красной смородины — я не знаю, как они называются по-турецки, а русского их названия запомнить я не могу. Собирает их в ладошку, а потом говорит:

— Открой рот.

Я открываю. Она кладет мне ягоды в рот.

Ягоды кислые, но я так люблю, когда Аннушка меня ими угощает, что и виду не подаю.

На берегу озера многолюдно.

— Нэпманы что-то сегодня с утра пораньше, — говорит Аннушка.

Несколько женщин в сорочках, почти все толстые, с кучей кричащих голых ребятишек, расселись по берегу группами. Одни сидят под самыми обычными дождевыми зонтиками. Другие принимают солнечные ванны — кто на спине, кто на животе. Кто-то плавает в озере. Нэпманы арендуют за городом дачи. По вечерам, принарядившись и расфрантившись, они приходят на станцию: прогуляться по деревянному перрону.

Мы нашли довольно тихое местечко. Разделись. Меня опять ослепила красота Аннушкиного тела в голубом купальнике, ее полных ног.

Мы плывем рядом. Я вижу ее голову в белом платочке и ее руки, которые блестят на солнце, то и дело вспенивая воду.

Лежим на спине на берегу озера. Аннушкина рука — в моей руке.

— Какая ты красивая, Аннушка.

— Ты сегодня это уже в четвертый раз говоришь.

— До ночи, до того, как мы ляжем спать, повторю еще двадцать раз.

— Я не люблю тебя, когда ты намекаешь на такие бесстыдные вещи.

Я смотрю на отдыхающих на берегу озера. Взгляд мой падает на поповскую дочку. Очень симпатичная, приятная девушка. Все дачные парни, все деревенские парни бегают за ней. Мне вспоминается батумский пляж. Вспоминается женская морская купальня в Юскюдаре. В море, неподалеку от берега, поставили четырехсторонний деревянный забор. Изнутри доносится женский смех. Вспоминаются слова тети Джамили: «Я мыла тебя, зажав ногами, в хамаме юскюдарского ялы». Рассказываю об этом Аннушке.

— У тебя склонность опошлять самые обычные вещи, — говорит она. — Какой же ты бесстыдник!

Я хожу в футбольных трусах, которые надеваю поверх обычных трусов, и не только по лесу, но иногда и по станции. Почти все молодые люди, дачники, ходят точно так же.

Мы вернулись на дачу. Каштановые волосы Марии Андреевны начали понемногу седеть. Они с Аннушкой очень похожи.

— Ребята, вам письмо, — сказала она.

Письмо от Керима с Марусей. В двух словах: «следующее воскресенье мы у вас». Аннушка обрадовалась. Я тоже…

Аннушка улеглась перед домом под высокой сосной. Открыла свои учебники. Занимается. Собирается стать инженером. Я взял свою палитру, принялся за портрет Марии Андреевны.