* * *

25 января 1694 года умерла государыня Наталья Кирилловна. Кое-кто радовался — избыли медведицу. Петр странно принял свое горе — прискакал к смертному одру проститься, а потом удалился, не желая принять последнего вздоха матери. Несколько дней пребывал в безмерной скорби, а потом Франц Яковлевич Лефорт заманил его к себе, принялся развлекать праздниками, напомнил о делах незавершенных. Ибо пусть мертвые погребают своих мертвецов, у Петра же есть живое, и живое это — строение нового корабля в Архангельске. Так что пора собираться в Архангельск.

Когда царица захворала, Лопухины было воспряли. В последнее время все неудачи в Дуниной семейной жизни скопом валили на вдовствующую государыню. Она-де сына против невестки подговаривает. И объяснение нашлось — ей-де не хочется, чтобы государь Петр Алексеич к Дуне прислушивался, потому что Дуня тогда слишком много власти может забрать, и лопухинский род — с ней вместе. Потому и потворствует его поездкам в Немецкую слободу. До того договорились — чуть ли не царица Петрушу на блуд с Монсовой девкой благословила Дунюшке во вред!

А как скоропостижно, после пятидневной болезни, скончалась Наталья Кирилловна — тут-то и осознали Лопухины свое скудоумие.

Им бы, несмышленым, всех лекарей из Немецкой слободы за любые деньги призвать и государыню исцелить! Она-то, медведица-то, и была, как оказалось, главной защитницей перед сыном и Дуни, и всего лопухинского рода. А как не стало ее — государь и вовсе Дуню позабыл. Весь Великий пост, разумеется, не навещал, а как пост и пасхальная седмица окончились, как стало возможно им встретиться на супружеском ложе — тут и собрался Петр Алексеич в Архангельск.

Горько было Дуне, а того горше — Лопухиным. Власть, которую по-родственному позволила им взять Наталья Кирилловна, из рук уходила. Не разумели, что кругом деется, не нужны были государю!

Один Аврашка Лопухин кое-как угодил. А что Аврашка — молод, глуп, за сестру словечка замолвить не умеет.

У Петра же на уме — потешное побоище, недавно задуманное. Велел неподалеку от деревеньки Кожухово построить крепостцу с земляными валами, глубоким рвом и бойницами, чтобы по возвращении из Архангельска ее осаждать. Игра игрой — а, пожалуй, как раз под Кожуховым и пришло ему на ум, что неплохо выучено маленькое, но верное ему войско, так что грешно тратить силы на потешные баталии… Полки нового строя — Преображенский с Семеновским, как всегда, одолели старые стрелецкие полки, так не одолеют ли и более грозного противника?

А верный друг, дебошан французский, первый в Немецкой слободе танцор и шпажного боя знаток, Франц Яковлевич Лефорт, уже в Архангельске толковать начал, что нужны новые выходы к морям, да не таким, что три четверти года льдами забиты, а к теплым. Опять же, рассказал кто-то, что Черное море в древности Русским называлось…

Дипломатией Петр Алексеич в те годы мало занимался — больно доверял любимому родному дяде, Льву Кириллычу, над всеми его вознес, тот всем и заправлял, как умел. Толку выходило мало — после походов Василия Голицына Россия с Турцией почитай что и не замирились. Подстрекаемые турками крымцы безобразничали — в 1692 году крымские татары разорили городок Немиров, увели и продали в рабство две тысячи человек. Через год угнали еще десять тысяч…

Вроде бы и с татарами нужно было справиться, но, начав поход, дойти бы до турецкой крепости, что стоит в устье Дона. Зовется — Саад-уль-Ислам, что значит — Оплот Ислама. А русские привыкли звать ее короче — Азов…

* * *

— Да ноги-то переставляй… — буркнул через плечо Федька. Он брел через сугробы первым, прокладывая путь, Аленка — за ним.

Лошадку с санями они оставили на опушке, лошадка была пегая, приметная, и Федька боялся, что ее узнают. Уж где он ее раздобыл — Аленка и догадываться не желала.

Затянулась зима, уж к концу поста совсем было сошел снег, и вдруг снова навалило за одну ночь, да так, что дверей не отворить. И снова стал санный путь. А Аленка уж думала, что так навсегда и останется невенчанной. В зимний мясоед Федька куда-то уходил с налетчиками, в пост, понятно, не венчают, и он условился ехать в церковь сразу же после Пасхи. На удивление всему болотному острову, так и сделал.

Село было невеликое, церковка деревянная, от годов почерневшая, — на взгорке, забираться скользко, Федька Аленку за руку втащил и привел на паперть.

— Пойду, с батькой Пахомием договорюсь, — сказал он. — Не забыл бы, как сряживались, он уж совсем трухлявый стал.

— Поди, — согласилась Алена.

— А ты тут подожди, — велел он.

Она кивнула.

Федька стянул с головы шапку, постоял, зачарованно глядя на наддверный лик, перекрестился, поклонился в пояс, мазнув шапкой по серым половицам, и вошел.

Аленка стояла, словно окаменев. Руками сверху придерживала налившееся в последние недели чрево. При ее малом росте, щуплом сложении оно обозначилось ранее, чем у Дуни, и хлопот доставляло поболее. Аленке уже всё стало безразлично — лишь бы опростаться поскорее. Живучи на болоте, она потеряла счет дням и уже не понимала, когда всё это должно было случиться.

Плохая была зима, хуже некуда. Ульяна своего младенчика схоронила, Катерина — свою младшенькую… Лежали они неотпетые, так что Федьке нужно было еще сказать про то батьке Пахомию, чтобы отпел наконец безгрешных Яшутку да Марьюшку. Запечалилась Аленка — и так всё скверно, а тут еще венчанье напополам с отпеваньем.

Она потрогала языком опухшее нёбо и осторожно — зубы. Как-то странно сидели они теперь на своих местах. Аленке всё казалось, что они вот-вот возьмут да и вывалятся.

И больно было жевать, и есть хотелось постоянно. Оголодали бабы на острове. Баловниха — та не долго терпеть стала, однажды приперла дверь избы здоровенным дрыном, мужику не своротить, и ушла вместе с Баловнем. Хоть и опасно, да сытно, а с ее-то ручищами да плечищами она кистенем-навязнем не хуже мужика махать будет.

Тихо было возле церковки. В такой холод бабки богомольные по домам сидят. Если которая и выберется к заутрене, то не останется на паперти поболтать с ровесницами, живо домой уметется. В поповском дому избу топят — дым стелется, видать, снова снег падет…

Нежданно-негаданно к церковному крыльцу подъехали сани. Один мерин в упряжке, да сытый, бойкий.

Кучер, толстый румяный мужик, сошел на притоптанный снег и помог выбраться молодому статному купцу.

— Тут, что ли? — спросил купец, шаря обеими руками под мохнатой медвежьей полстью.

— Тут, Степа, — отвечал кучер, привязывая лошадь вместо коновязи к церковной ограде. — Слава те, господи, доехали. И засветло домой успеем.

— Эк далеко батя забрался…

— Всё окрест изъездил, — согласился кучер. — Все церкви. Ну, чего ты там?

— Держи, Афоня… Завалилось оно…

Стоя к церковному крыльцу задом и согнувшись в три погибели Степан протянул Афоне, не глядя, большую пистоль, а за ней — другую. Наконец он извлек замотанный в рогожу угловатый сверток, видимо, ларец.