– Не думаю, что совершил что-то из ряда вон выходящее. – Младший священник потупился.

– Это так благородно! Вы и представить себе не можете, как много это значит для бедной обманутой девушки.

– Меня возмутило бессердечное поведение капитана Парсонса, но я давно люблю ее, миссис Джексон.

– Я знала это, знала! Когда видела вас вдвоем, говорила Арчибальду: «Какая хорошая получится пара!» Уверена, вы заслуживаете ее больше, чем это никчемное существо.

– Хотелось бы, чтобы и она так думала.

– Я пойду и поговорю с ней. Думаю, она должна согласиться. Вы повели себя как рыцарь, бросившийся спасать прекрасную деву, мистер Драйленд. Вы настоящий христианский святой.

– О, миссис Джексон, вы вгоняете меня в краску.

Новости распространились, как пожар, и, по общему мнению, младший священник совершил выдающийся поступок. Ни один языческий герой или христианский мученик не проявил бы большего великодушия. На пьедестал, где не так давно стоял Джейми, возвели мистера Драйленда. Он стал человеком часа, и благодаря его смелости каждый ощущал себя более благородным, более чистым. Младший священник со спокойным удовлетворением принимал похвалы, скромно возражая, что ничего такого не сделал. На Джеймса он теперь смотрел снисходительно, Мэри выказывал нежность, почтение, покорность. Будь он архиепископом, ему не удалось бы вести себя с большим тактом и мужеством.

– Мне все равно, кто и что говорит! – кричала миссис Джексон. – Уверена, он стоит десятка капитанов Парсонсов! Он скромнейший и благороднейший человек. С какой постной миной капитан Парсонс слушал, когда кто-то говорил ему, что он храбрец. Он высокомерен и тщеславен!

Но в Примптон-Хаусе сватовство мистера Драйленда восприняли с испугом.

– А если она согласится? – озабоченно спросил полковник Парсонс.

– Она никогда не согласится.

Майор Форсайт предложил поставить в известность Джеймса, чтобы вызвать у него ревность.

– Я скажу ему, – пообещала миссис Парсонс.

Она дождалась удобного момента и, оставшись наедине с сыном, вдруг нарушила долгую паузу, заполненную вязанием.

– Джеймс, ты слышал, что мистер Драйленд сделал предложение Мэри?

– Она согласилась? – равнодушно спросил Джеймс.

– Джеймс! – негодующе воскликнула миссис Парсонс. – Как ты можешь задавать такой вопрос? Или ты не уважаешь Мэри? Ты должен знать, что она всегда будет верна тебе.

– Я предпочел бы, чтобы она вышла замуж за младшего священника. Думаю, они очень подходят друг другу.

– Тебе не обязательно оскорблять ее, Джеймс.

Напряженность между Джеймсом и родителями не только не уменьшалась, но нарастала. Стена, постепенно разделившая их, теперь уже казалась несокрушимой, а совместными усилиями они добавляли ей прочности. При всех их разговорах, казалось, присутствовал злобный дьяволенок, не позволяющий им понимать друг друга. Они словно говорили на разных языках. Несмотря на взаимную любовь, они стали совершенно чужими; каждый смотрел на все по-своему.

Парсонсы всю жизнь прожили в искусственном мирке. Плохо образованные, как и большинство их современников, принадлежащих к такому же кругу, они не получили знаний, необходимых даже для того, чтобы терпимо относиться к чужому мнению. Нужно очень многое, чтобы осознать собственное невежество, но эти добрые люди были весьма далеки от этого. Они чувствовали: для того чтобы занять в споре определенную позицию, знать больше им не нужно. Отличаясь догматизмом и крайней узостью кругозора, они стремились выполнить свой долг, не понимая толком, что это означает. Они ходили по узкому кругу, придерживаясь ложных идеалов и отвратительных предрассудков, возводя – во имя любви к Богу – ненужные препятствия на своем пути и не сомневаясь в том, что их путь – единственно правильный, тогда как все прочие ведут в ад. Сами они никогда не создали никакой идеи, не совершили по собственной инициативе ни одного поступка, действовали и думали в соответствии с правилами, установленными в обществе, которому принадлежали. Их следовало бы считать не живыми существами, а догматическими машинами.

Джеймс, выйдя в мир, быстро понял, как много в нем такого, о чем ранее он не подозревал. Он напоминал моряка, оказавшегося в море в игрушечной лодке: парус использовать нельзя, такелаж закреплен накрепко, руль неподвижен. Свежий ветер нового мира быстро изгнал из его головы убеждения, казавшиеся незыблемыми. Он обнаружил в себе любопытство и страсть к авантюрам, ведущие его навстречу опасностям. Неведомые ему прежде интеллектуальные просторы зачаровывали и ужасали. Он жадно читал, многое видел, вселенная расширялась перед ним, как захватывающая игра. Знание приобщает человека к окружающему его миру. Джеймс находил жизнь все более интересной, красивой и сложной. Обретя ни с чем не сравнимое чувство свободы, он испытывал душевный подъем. Прошло не так уж много времени, и Джеймс, с ужасом оглядываясь на свое прошлое, понял, что находился в плену у невежества, из которого чудом вырвался.

Вернувшись в Литл-Примптон, он тотчас заметил, что за минувшие пять лет родители совершенно не изменились: все так же цеплялись за предрассудки, произносили все те же банальности. Джеймса угнетала рутина домашней жизни. К удивлению Джеймса, его родители не имели понятия о том, что, по его разумению, знали все, и крепко держались за представления, давно утратившие смысл. Он посмеялся бы над предрассудками родителей, но для них они были законом, и этот закон управлял всеми их поступками. Не изменился в доме даже порядок дня, установленный в давние годы. Джеймс осознал, что родители всеми силами тянут его в неволю, на которую добровольно обрекали себя. Любовно и нежно они пытались надеть ему на шею ярмо, сбросить которое он уже не смог бы.

За пять лет, проведенных вне дома, Джеймс научился составлять обо всем собственное мнение, ничего не принимать на веру, задавать вопросы, сомневаться. Критически оценивая окружающее, он старался все понять, а не руководствоваться готовыми объяснениями. Он обнаружил, что у любой медали есть две стороны. Этого никогда не поняли бы полковник Парсонс и его жена. Для них существовала одна точка зрения, представлявшаяся им правильной, все прочее было от лукавого. Сомневаться в истинности того, во что они верили, могли только дураки и грешники. Иногда Джеймса приводила в бессильную ярость самоуверенность, с какой его невежественный отец изрекал прописные истины. Более чем скромный в жизни, он считал себя непререкаемым авторитетом в вопросах, над которыми бились лучшие умы человечества.

Конечно же, Джеймса ужаснули мелочность и предрассудки родителей. Не читая книг (чтение они считали пустой тратой времени), его отец и мать до предела сузили круг своих интересов, ограничиваясь насущно необходимым. Мысли их занимали только соседи и повседневные подробности их жизни. Они вели почти растительную жизнь. Говорили лишь о самом простом, все прочее было им скучно или недоступно их пониманию. Джеймс разговаривал с ними как с детьми, и скука этих бесконечно тянущихся дней стала невыносима для него.