на полуразвалившиеся бараки с обомшелыми гнилыми крышами, то походили они на огромных пятнистых жаб или каракатиц, прижавшихся к земле.

Стояли бараки в глинистой котловине, где грязь никогда не просыхала. Только на холмике стояли колья для котелков и было сухо. Здесь рудокопы грелись вечерами и варили себе пищу.

Курослепов рудник почти весь был из «ссылошных»; приписных в нем было немного.

«Ссылошные» были со всех концов государства Российского: владимирцы, рязанцы, туляки, орловцы, московские, уральцы с необозримых шуваловских и демидовских земель, украинцы, татары, крымчаки — разноречивый, разнобытный народ, что в жесткую, глумливую охапку схватила жизнь и бросила в глухое это горное гнездо, где ищут золото.

За что они попали сюда? Много было их, «бунтовщиков» с дворянских мануфактур. Было тут много и беглых солдат, «начальству грубиянов», битых плетьми у столба за «перебежку к Емельке». Были крестьяне из уральских деревень, что повинны были в «хлебе-соли Емельке», были башкиры из Оренбургских степей. Екатерининские генералы, «Емелькины победители», редкого башкира оставили без уродства: у кого повырваны ноздри, у кого ухо отрезано, у кого край носа, чтоб помнил башкир до смерти и «каялся».

Но «каялись» плохо. Рваные, грязные, полуголодные, всегда чем-нибудь больные, с вечными шрамами от каленого железа, с полосами рубцов от плетей на рано сгорбленных спинах, люди с изуродованными лицами, забытые жизнью и законом, каторжники-варнаки, они не могли забыть того, что привело их сюда, на рудники Курослеповой горы. Они жили с неумолкающим проклятием в мыслях и на языке.

Летом, когда на Алтайских горах не воздух, а мед, под золотым солнцем на рудник посылали только солдат рудничной стражи — ведь нельзя было зашить глаза «ссылошному», чтобы не видел он дальних просторов гор; не натолкаешь ему в уши камней, чтобы не слышал он птичьего гама с нетронутых еще лопатами цветущих склонов. День и ночь на руднике солдаты сторожили порядок и «работ преуспеяние», а, говоря проще, смотрели за рудокопами, чтобы не бегали. Но рудокопы бегали в горы и на Бухтарму, обманывая даже свирепое бдение стражи. В погоне частенько участвовал и сам маркшейдер Фаддей Гуляев и называл это «охотой на человечину». Иногда казацкие разъезды с форпостов ворочали беглеца вспять в ужасные постылые места, и сам беглец плутал, не зная извилистых горных дорог, где-нибудь вокруг да около ненавистного рудника. Погоня тогда «охотилась» недолго, чтобы с торжеством притащить назад беглеца, связанного, дрожащего в неистовом ознобе. Пойманному — плети, а после плетей далеко не всякий долго протянет. Но горное приволье, легкая жизнь на Бухтарме манили неодолимо, притупляя страх.

Ныне с весны рудокопы особенно были недовольны и ссорились с солдатами.

— Пошто эко множество вас сюды нагнали?

Солдатня с форпостов привыкла видеть ненависть к зеленому мундиру и штыку, но здесь, на Курослеповом руднике, ненависть рудокопов проявлялась так обнаженно и яростно, что даже видавшие всякое солдаты смущались.

Ныне много всяких новых строгостей ввели на руднике с весны, когда вернулся маркшейдер из Барнаула, сердитый и испуганный приказами и инструкциями главной конторы, «чтобы беглых не водилось, ибо бегство работных людей размеры грозного урона год от году принимает».

День в руднике начинался в одно время с рокотом и пересвистом птиц навстречу солнцу.

Возле бараков ходили надсмотрщики и, оглушительно стуча палкой в стены, орали:

— Вставай, вста-вай! Котлы кипяти, кашу вари, за работу принимайся! Не разлеживайся!

Работали с передыхом на обед, торопливо хлебали кашу, уху чебачью, и снова работали до тех пор, пока маркшейдер, поглядев на тускнеющее бурое небо, не крикнет лениво:

— Ну, варнаки, кончай, што ли!

Праздники были редки и отзывались потом полынной горечью. Рудокопы бросали в шайку свои полушки и семишники и заказывали в ближней деревушке пьяной браги, что хорошо варят многие алтайские бабы. Пили брагу, глядя на пылающие на поляне костры, орали дико песни. Появлялись рудничные «гулены», такие же «ссылошные» или неведомо откуда заблудшие в эти гибельные места бесприютные бабы, которые потом дочиста обшарят тощие карманы бергалов. Женщин всегда недоставало, потому с первого же хмеля поднимались из-за них ссоры и драки. В одну из таких ночей убили случайно в ссоре красивую девку Феню. Девка была бойкая, свежая, румяная. Подрались из-за нее несколько рудокопов, да и угодили ей камнем в голову. Она упала замертво. Кто-то потрезвее похоронил девку в логу. И не раз потом среди гульбы и диких унылых песен многим приходила на ум красивая чернобровая гулена, что так незадачливо погибла на лысой поляне рудника. Гульбе и дракам маркшейдер никогда не мешал. Маркшейдер спал тогда совершенно спокойно в белом своем домике. Он знал, какими разбитыми будут наутро рудокопы, в синяках, кровоподтеках от ночной драки, и как благодарно будут кланяться ему за то, что он поднесет им ведро дрянной и дорогой водки…

Стояла душная, парная августовская жара, когда бешено загремели голоса на Курослеповом руднике.

В руднике началась холера, и уже умерло около сорока человек. Все заболели в один день. Тогда же и узнали рудокопы, что шла холера из старой штольни. Воду же в шахте всегда выкачивали — в горе были подземные ключи, и люди работали часто по колена в воде.

Поминали не раз про одного башкира, который несколько дней назад жаловался на живот: объелся натощак ягодами и куда-то ушел, да так и исчез башкир.

Однажды из бокового затопленного входа нехорошо запахло. Донесли маркшейдеру. Он велел выкачать воду из боковой малой шахты. Когда откачка подходила уже к концу, все вдруг охнули: в углу с мотыгой в полуразвалившейся руке лежал человек, весь размокший, объеденный крысами. Пальцы его разложившихся рук впились в землю, а зубы застыли в страшном оскале. По старой тюбетейке, прилипшей к голове, узнали в нем пропавшего башкира. Видно, его схватила тут холера, и он умер один.

Наутро сорок человек скорчила холера. Спасти их было нечем. Их сожгли, полив смолой.

Когда маркшейдер велел идти буравить сквозь этот боковой вход, толпа отшатнулась. Маркшейдер приказал нарядчикам позвать солдат.

На руднике поднялся вой и ропот. Никто не хотел потерять последнее — жизнь. Всем она вдруг стала мила. Не хотели идти в зараженное место.

Маркшейдер, с пистолетами за поясом, свирепый, с трясущимися щеками, вышел на поляну, где гомонила взбудораженная орущая рудничная толпа. Он топал ногами и водил дулом пистолета навстречу оскаленным ртам, горящим глазам, хриплому дыханию сотен людей.

— Пошто робить не идете? А? Упокойника испугались?.. Вас даром кормить надобно? А? Штоб я не слыхивал больше сего… Идти в штольни и шахты, не мешкая идти!

Загремело в