Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В Киеве в это время жили со своими семьями все дочери Эразма Ивановича Стогова: Ия Змунчилла – на Меринговской улице, Алла Тимофиевич – на Фундуклеевской, Зоя Демяновская – на Бибиковском бульваре, Анна Вакар – на улице Круглоуниверситетской. Опять-таки, можно только догадываться, поддерживала ли Инна Эразмовна отношения со своей роднёй во время революционно-нигилистических похождений (так сказать, от Парижа до Женевы), но теперь в качестве законной супруги и многодетной матери она точно общалась в Киеве с сёстрами Аллой и Анной. А по всей вероятности юная Ахматова познакомилась тогда со всеми своими многочисленными киевскими тётушками, дядюшками, кузинами и кузенами. Ведь с середины лихих семидесятых годов утекло уже очень много воды, и прежние ссоры и обиды, как это и должно проходить в изменяющейся жизни, виделись теперь повзрослевшим и постаревшим сёстрам Стоговым, когда-то очень дружным меж собой под кровом отеческой Снитовки, странной, диковинной историей, случившейся давно и совсем не с ними. Им оставалось лишь смотреть на умершее прошлое со стороны —
Тем же летом 1894 года семья Горенко впервые отдыхала на балтийском взморье, в Гугенбурге, где к прежнему разрозненному вороху ахматовских памятных картинок раннего детства добавились «море и великолепные парусные суда в устье Наровы». Дачный район Гугенбурга (ныне Нарва-Йыэссу), протянувшийся вдоль тринадцатикилометрового морского пляжа с бело-золотистым песком и по берегу Наровы, начал расти ещё с 1880 года, а теперь здесь, в сосновом бору на берегу Финского залива, стояли дачи князей Урусовых, Орловых, баронессы Притвиц, барона Пельцера, столичных промышленников и финансистов. Сюда же на лето приезжала эстонская знать. Место было престижным, модным среди петербургского чиновничества, состязавшегося в карьерных успехах. Отдельные дачные дома сдавались тут по 200–300 рублей за сезон; те, кому это было не по карману, жили в многочисленных пансионатах, вполне благоустроенных, с балконами для воздушных ванн, и тоже не слишком доступных для прочей петербургской чиновной мелочи.
Андрей Антонович снял для семьи на летний сезон дачу Шкодта на Мерикюльской улице.
Он быстро шёл в гору, а вместе – и всё его контрольное ведомство, переживавшее в этот год самую напряженную и обильную добычей пору в своей истории. Новый государственный контролёр Тертий Иванович Филиппов, освоившись, оказался, при всех своих певческих и писательских странностях, зорок, цепок и, главное, азартен. В 1893–1894 годах он своими докладами на Государственном совете вводил в страх и заставлял оправдываться военного и морского министров, а на министра путей сообщения Аполлона Константиновича Кривошеина развернул настоящую охоту.
Тертий Филиппов имел обыкновение вникать во все мало-мальски значимые перестановки в министерствах и ведомствах, иногда и вовсе не имеющие никакого отношения к заботам Государственного контроля. Он изучал личные дела назначаемых и был, как правило, недоволен. Недовольство своё он доводил, приватно или гласно, до людей нешуточных, до самого обер-прокурора Победоносцева:
– Никак не могу, Константин Петрович, поддержать эту кандидатуру: подлец, настоящий подлец!
– Полноте, Тертий Иванович, ну кто сейчас не подлец? – меланхолически отвечал Победоносцев, и оба расходились: Победоносцев – вершить кадровую политику Империи на Сенатской площади, а Филиппов – раздавать очередные ориентировки контролёрам у Фонарного моста.
То, что назначение А. К. Кривошеина в 1892 году министром путей сообщения было весьма странным, все, включая Победоносцева, знали и без Филиппова. Кривошеин начинал в армии, затем служил в Министерстве народного просвещения, затем был уездным предводителем дворянства, городским головой, мировым судьёй, после – пошёл по линии Министерства внутренних дел и, наконец, вдруг вознёсся в кресло министра, в общем, не имея к российским путям сообщения никакого прямого касательства в своих предшествующих многообразных занятиях. Был он энергичен, предприимчив, сметлив, однако репутацию имел сомнительную. Прямодушный и острый на язык директор по морской части РОПиТ-а Михаил Ильич Кази воспел назначение Кривошеина в стихах:
Контролёры Филиппова информировали о необыкновенной активности Кривошеина в скупке лесных имений, однако Александр III, до которого эта информация регулярно доходила, проявлял несвойственную ему в коррупционных делах осторожность: высокого мнения о деловых качествах Кривошеина был князь В. П. Мещерский, которому Александр очень доверял. Поэтому, получив известие об очередном имении, приобретённом министром, суровый император ограничивался личным выговором:
– Ведь стыдно!
В сентябре 1894 года Александр III, страдавший почками, простудился на охоте в Беловежье. По настоянию врачей больного срочно отправили на юг, в Ливадию, однако воспаление прогрессировало, и 20 октября 1894 года Царь-Миротворец, соборовавшись и причастившись, тихо угас, успев попрощаться перед смертью с женой и детьми, собравшимися в Ливадийском дворце.
Ему наследовал двадцатишестилетний Николай II.
15 декабря, сразу после того, как улеглись траурные волнения, Тертий Филиппов сделал новому Государю обстоятельный доклад о том, как Кривошеин прямо в своём министерском кабинете заключал сделку на продажу для строящейся Рыбинско-Бологовской железной дороги древесины… со скупленных им лесных угодий, причём поставки шли по очень высокой цене. Мина, подложенная государственным контролёром, сработала безупречно: на следующий день царским указом скандальный глава МПС был снят с «лишением придворного звания и права носить мундир»[106].
Государственный контроль Российской империи встречал Новый год на вершине своего могущества. Неизвестно, какую лепту в этот триумф внёс среди других сотрудников Филиппова Андрей Антонович Горенко, но вскоре ему выходит чин надворного советника, и он становится помощником генерал-контролёра Департамента гражданской отчётности. Это было не просто повышение. Андрей Антонович переходил ту заветную для любого служилого человека грань, за которой завершается карьера исполнителя и начинается карьера руководителя. Менялся социальный статус, и Андрей Антонович, чуткий всегда к внешней, бытовой атрибутике, озаботился среди прочего соответствующим преображением собственного домашнего уклада. В памятных записях Ахматовой отмечен ряд новых адресов, относящихся к сезону 1894–1895 годов, когда после Киева и Гугенбурга Горенко вновь утвердились в Царском Селе: