Не знаю, что на меня нашло. Это просто вещи. Вещи. Умерли миллиарды людей, и я не могу плакать о них. Я не знаю, почему плачу об этом. О зданиях. О вещах.

— Нее, — хриплый голос Трэвиса окрашивается акцентом. — Это, может, не люди, но это и не просто вещи. В них вложено ужасно много смысла. Истории. Не знаю. Правды и красоты… как говорилось в том стихотворении. В непонятном про урну. То, что делает искусство хорошим.

— Человечность, — говорю я, смахнув несколько слезинок и найдя нужное слово.

— Человечность, — Трэвис как будто пробует слово. — Да. Что-то такое. В этих вещах заложено много человечности. И об их потере стоит плакать.

Я еще немного плачу и теперь уже не чувствую себя виноватой. Я утыкаюсь лицом в теплую обнаженную грудь Трэвиса, пока эмоции не исчерпывают себя.

— Хотелось бы мне поплакать и о людях, — шепчу я в темноте.

Трэвис очень нежно гладит меня по волосам.

— Может, однажды и сумеешь. Но я понимаю. Я тоже это чувствую. Иногда нам надо плакать о мелочах, потому что большие вещи — слишком бльшие.

Я шмыгаю носом и вытираю глаза простыней, затем снова прижимаюсь щекой к его груди. Я чувствую его сердцебиение. Оно быстрое и размеренное. Живое.

Когда я полностью расслабляюсь, Трэвис бормочет:

— Готов поспорить, Мона Лизу спасли.

— Что?

— Ну Мона Лизу? Это же картина, так? Я ее никогда не видел, но она не может быть слишком большой. У них была пара месяцев перед падением астероида. Кто-нибудь наверняка додумался ее спасти. Кто-то должен был отвечать за это. Они бы не позволили ей просто сгореть.

Я улыбаюсь от серьезности его голоса, еще несколько раз шмыгая носом.

— О. Да. Наверняка.

— Возможно, мы потеряли Эйфелеву башню. И Сикстинскую капеллу. И то место, где похоронены все твои поэты. Но кто-то должен был спасти Мона Лизу.

— Да. Да, — я вытягиваюсь, чтобы поцеловать его в подбородок. — Готова поспорить, так и есть.

— Я это знаю, — он утыкается в мои волосы носом в темноте. — Может, когда-нибудь в далеком будущем они отстроят мир до прежнего состояния. Может, я даже однажды посмотрю на нее.

Я крепко обнимаю его.

— Может быть. Мне понравилось, что ты сказал. Про правду, красоту и все такое. Это было очень умно.

Трэвис фыркает.

— Я никогда не говорил ничего умного об искусстве. Просто читал эти стихи и пытался их понять. Раз ты их так любишь.

Такое чувство, будто он улыбается.

Я тоже улыбаюсь.

Теперь мне лучше. Ноющая боль в груди отступила.

Может, это какая-то странная и внезапная надежда, но мне это помогает. Мона Лиза могла пережить разрушение Европы. И через десятки лет у Трэвиса может появиться шанс ее увидеть.

Когда теряешь почти все, ты черпаешь надежду там, где удается ее достать.

Спасение Моны Лизы.

Искорка человечности после конца света.

Я засыпаю, гадая, куда они могли поместить картину, чтобы сберечь ее.

Глава 8

Я просыпаюсь, зная, что проспала долго, и время уже очень позднее. В комнате светло даже с закрытыми ставнями, и я не ощущаю знакомого тяжелого утомления, от которого сложно даже открыть глаза.

Я смотрю в потолок и вспоминаю, где я.

Повернув голову, я вижу, что Трэвис крепко спит рядом со мной. Его рот слегка приоткрылся, обе руки лежат поверх одеяла.

Я поворачиваюсь на бок лицом к нему, наблюдая, как его грудь медленно поднимается и опадает при дыхании, и как одна его рука сжимает одеяло в кулаке.

Я и раньше видела, как он спит. В лесу, когда нам приходилось спать поочередно. Но он никогда не спит так крепко, когда мы ночевали в лагере. В большинство таких ночей он получает лишь несколько часов отдыха.

Я даже представить не могу, насколько он устал, и насколько ему нужно так отоспаться. Мне надо в туалет, но я не хочу выбираться из постели, поскольку боюсь его разбудить.

Так что я сворачиваюсь на боку, наблюдая за ним и стараясь не думать о том, как мне нужно пописать.

Может, он просыпается естественно, как и я, а может, он чувствует на себе мой пристальный взгляд. В любом случае, через несколько минут его ресницы начинают трепетать, и он слегка ерзает под одеялом.

— Лейн, — бормочет он. Его глаза до сих пор закрыты.

— Да. Я здесь.

— Лейн! — на сей раз мое имя звучит почти спешно. Его глаза распахиваются, и он приподнимает голову над подушкой.

— Я здесь, — я протягиваю руку и дотрагиваюсь до его голой груди. — Я здесь, Трэвис.

Его тело расслабляется, и он улыбается мне, опускаясь обратно на подушку.

— Доброе утро.

— Доброе. Мы заспались.

— Да. Поверить не могу, что проспал так долго. Должно быть, прошло часов двенадцать.

— Мы устали.

— Наверное, — он протягивает руку и убирает мои волосы с лица. Поскольку я не заплела их перед сном, волнистая масса рассыпается по моим плечам и подушке. — Ты хорошо спала?

— Да. Только что проснулась. За всю ночь практически не пошевелилась.

— Как себя чувствуешь?

— Нормально. Я же только что сказала, что хорошо спала.

— Я не это имел в виду.

Я хмурюсь, и только потом понимаю, о чем он спрашивает.

— О. Да. Нет, все хорошо. Этим утром спазмы почти не мучают. Как твоя лодыжка?

— Ноет. Но не слишком сильно.

— Ты мне врешь?

— С чего бы мне врать?

— Потому что это стоическое мачо-дерьмо в твоем духе. Тебе нравится строить из себя сильного и неуязвимого.

Его серо-голубые глаза теплее и мягче обычного. Мне очень нравится выражение в них. Его губы слегка изгибаются, и он говорит:

— Может, это не притворство. Может, я правда такой сильный и неуязвимый.

— Ну, ты сильный, — я вожу кончиками пальцев по аппетитным очертаниям его плеча и бицепса. — Но ты не неуязвимый. Помнишь, вчера ты растянул лодыжку.

— Не напоминай мне.

— Я буду тебе напоминать. И продолжу тебе напоминать. Сегодня тебе нужно поберечься и не расхаживать туда-сюда. Ты вообще ничем не будешь заниматься

— Ничем?

— Ничем, — я твердо киваю, показывая, что настроена серьезно.

Он тихонько хмыкает, но на лице отражается скорее веселье. Его выражение теплое и становится еще теплее.

— А я думал, мы могли бы кое-чем заняться.

— Чем, например? — можете считать меня дурой, но я до сих пор понятия не имею, о чем он говорит.

Его глаза распаляются еще сильнее.

— О.

— Только если ты хочешь. Прошлой ночью не хотел спрашивать, раз ты плохо себя чувствовала. Но если этим утром тебе лучше…

В моем животе зарождается трепет —