— На этот раз ты сделал это, Гейб. Попал в десяточку. Больше не нужно играть в кости на грязных улочках и сшибать мелочь у приятелей, верно я говорю?

Гейб взял отца двумя пальцами за рукав и брезгливо отстранил от себя.

— Сколько?

Глаза Рика сверкнули, но он притворился обиженным.

— Разве не может отец просто взять и навестить своего сына? Почему ты думаешь, что я явился за подачкой? В последнее время мои дела шли совсем неплохо. В одном месте на западе я даже сорвал банк, потом по маленькой играл на бегах совсем как ты. — Рик снова рассмеялся, но в уме продолжал оценивать и подсчитывать стоимость того, что он видел вокруг. — Но все равно, я не хотел бы жить твоей жизнью. Ты же знаешь меня, парень, я привык быть вольной пташкой, одна нога здесь — другая там, только меня и видели.

Он достал сигарету, щелкнул позолоченной зажигалкой, на которой была выгравирована его монограмма.

— Так кто эта сексуальная блондинка? Насчет баб ты всегда был малый не промах. — Он похабно подмигнул. — Да они и сами на тебя бросались.

Гейб почувствовал, как кровь забурлила в жилах, но сдержался.

— Сколько ты хочешь на этот раз? — сквозь зубы процедил он.

— И цента не возьму, говорят тебе.

Центами от меня не отделаешься, подумал Рик про себя, глядя на ближайший загон, где конюх все еще работал с жеребенком. Человек с парочкой таких лошадей может устроить сенсацию на скачках. Настоящую сенсацию. Нет, центы ему не нужны — ему нужно больше, гораздо больше.

— Прекрасный жеребенок, — заметил он небрежно. — Я помню времена, когда лошади на треке интересовали тебя гораздо больше, чем игра.

И всякий раз, припомнил Гейб, тяжелая рука отца поднималась, чтобы выбить «из головы дурь».

— Мне некогда обсуждать с тобой достоинства моих лошадей, — сказал он. — Я должен работать.

— Когда человек обладает таким богатством, как ты, ему не надо работать, — возразил Рик и с горечью подумал: «И потеть. Потеть от страха или стыда, выпрашивая подачку у малознакомых людей». — Впрочем, я не собираюсь тебя задерживать. Просто я намерен некоторое время пожить в этих местах, встретиться с кое-какими старыми друзьями. — Он выпустил изо рта клуб дыма и улыбнулся. — И поскольку все мои друзья живут где-то поблизости, я не прочь на несколько дней остановиться в этом твоем чудном домишке. Погостить, так сказать.

— Я не хочу, чтобы ты жил в моем доме. И не хочу, чтобы ты ходил по моей земле.

Улыбка Рика погасла.

— Не желаешь со мной знаться, да? Начал шикарно одеваться и забыл, откуда пробился наверх? Ты трущобный кот, Гейб! — Он уперся пальцем в грудь сыну. — И всегда им будешь. Пусть ты живешь в шикарном доме и трахаешь шикарных женщин — все это не имеет значения. А может быть, ты забыл, кто давал тебе крышу над головой и набивал едой твое брюхо?

— Я не забыл, как спал на пороге и ходил голодным, потому что ты пропивал все те жалкие гроши, ради которых мать с утра до вечера гнула спину, — резко возразил Гейб и отвел взгляд. Он не хотел вспоминать. Он ненавидел эти воспоминания, которые следовали за ним по пятам, словно его собственная тень. — Я не забыл, как мы тайком выбирались из какой-нибудь вонючей комнатенки, потому что у нас не было денег заплатить за аренду. Как видишь, я многое помню. Я помню даже, что моя мать умерла в приюте, харкая кровью.

— Я изо всех сил старался помогать ей.

— Ты старался высосать из нее последние соки. Так сколько я должен заплатить, чтобы ты исчез?

— Мне нужно где-то остановиться. — В голосе Рика послышались хныкающие нотки; так бывало всегда, когда — по той или иной причине — он начинал утрачивать контроль над собой. Вот и сейчас, не в силах справиться с собой, он потянул из заднего кармана припасенную фляжку. — Всего на несколько дней, Гейб.

— Здесь для тебя нет места. И никогда не будет.

— Господь всемогущий! — Рик сделал из фляги богатырский глоток, потом еще один. — Скажу тебе прямо, сынок: у меня неприятности. Кое-какие недоразумения во время игры в Чикаго. Я играл в паре с одним парнем, но он скурвился.

— Иными словами, ты передернул, тебя застукали, и теперь кто-то разыскивает тебя, чтобы разбить коленные чашечки.

— Хладнокровный, равнодушный сукин сын! — Фляжка явно была из второй бутылки, и Рик уже почти ее прикончил. — Не забывай, что и ты кое-чем мне обязан. Мне нужно отлежаться где-то, хотя бы несколько дней, пока все уляжется, можешь ты это понять?

— Только не здесь.

— Ты хочешь вышвырнуть меня вон, и пусть они меня убивают?

— О да, — отозвался Гейб с улыбкой, в которой не было ни капли веселости. — Но я дам тебе равные с ними шансы. Пять тысяч позволят тебе на некоторое время лечь на дно и не отсвечивать.

Рик огляделся по сторонам, скользнул оценивающим взглядом по ухоженным строениям, по глянцевым шкурам лошадей. Он никогда не бывал настолько пьян, чтобы не суметь подсчитать куш.

— Этого мало.

— Ничего, перебьешься тем, что дают. И держись подальше от моей фермы. Я выпишу тебе чек.

Гейб зашагал прочь, а Рик снова поднес к губам фляжку. Этого мало, думал он, глотая виски, которое горечью растворялось в крови. Этого недостаточно. Гейб вышел в люди, завел свое дело, большое дело, и Рик хотел получить свой кусок пирога. И он получит его, пообещал себе Рик. В свое время он дал мальчишке шанс. Настала пора сыграть в ту же игру, только обменявшись ролями.

Сидя в ресторане за бокалом белого вина, Филипп Байден все чаще и чаще поглядывал на часы. Келси не опаздывала — это он приехал слишком рано, так что для волнения не было никаких видимых оснований. И тем более не было оснований считать, что за две недели своего пребывания на ферме Келси успела измениться столь сильно и необратимо, что теперь она будет смотреть на него совсем другими глазами. Или что она заметит его тоску — ту самую тоску, которую Филипп уже испытывал однажды — в тот самый день, когда женщину, которую он когда-то любил, увозили в тюрьму. Но ведь он ничего не мог сделать. Абсолютно ничего… И все же, как бы часто Филипп ни повторял себе эти слова, они продолжали звучать фальшиво. Ощущение вины не отпускало его все эти годы, оно нещадно мучило его, и умерить боль Филипп мог, только даря всю свою любовь дочери.

Но даже сейчас, два десятилетия спустя, он как наяву видел лицо Наоми, слышал ее голос, помнил, как она смотрела на него в день их последнего свидания.

Дорога от Вашингтона до Алдерсона в Западной Виргинии занимала шесть часов. Шесть часов отделяли упорядоченную, цивилизованную, размеренную жизнь университетского городка от серой, унылой реальности федеральной тюрьмы. И здесь, и там жизнь была строго регламентирована в соответствии с предназначением обоих заведений, но если в одном из них били ключом надежды и энергия, то в другом правили бал отчаяние и злоба.