– Однако, – сказала она. – А ты, я вижу, скор. Кто бы мог подумать! И где, интересно, ты научился так целоваться? В армии, что ли?

Юрий тоже отступил на шаг, все еще держа перед собой руки и явно понятия не имея, куда их теперь девать. Лицо его вдруг приняло мрачное выражение, напоминавшее обиженную гримасу ребенка, у которого ни за что ни про что отняли леденец. Тане пришлось напомнить себе, что это не ребенок, а взрослый мужчина, чтобы сохранить самообладание. Ее по-прежнему неодолимо тянуло к нему, и она делала все, чтобы ожесточиться самой или хотя бы ожесточить его. У этой связи не было будущего, и Таня твердо решила раздавить ее, как давят в пепельнице тлеющий окурок сигареты.

– Были учителя, – бесцветным голосом уверил ее Инкассатор. – Извини, я повел себя не лучшим образом.

– Да уж, – сухо согласилась Таня, поднимая брошенный на спинку кресла плащ и безуспешно пытаясь попасть в рукава. Руки тряслись, и это было плохо.

Инкассатор сунулся было помогать, но она отстранилась. Это вышло у нее слишком резко, словно его прикосновения были ей противны, и он вздрогнул, как от пощечины. Впервые в жизни чувствуя себя законченной сукой, несмотря на твердое убеждение в правильности своих поступков, Таня наконец разделалась с упрямым плащом и, торопливо застегнув пуговицы, рывком затянула пояс.

– Прощай, Инкассатор, – сказала она, твердо выговаривая слова. – Спасибо за хлеб-соль. Мне пора.

– Черт возьми, – глухо произнес он. – Почему?

Я же вижу, что ты лжешь. Ты хочешь остаться, так оставайся!

– А ты самоуверенный мальчик, – насмешливо сказала она. – Быстрота и натиск, да? Извини, дружок, но всех твоих денег не хватит, чтобы оплатить час моего времени. Мне действительно жаль, но жизнь – довольно жестокая штука. Пора бы тебе привыкнуть к этой мысли. И держись от меня подальше, понял?

– Чего ж тут не понять? – Юрий пожал плечами. Голос у него был усталый и равнодушный.

Таня испытала горькое удовлетворение. Она сделала то, что должна была сделать, и если этот поступок не принес Инкассатору облегчения, то, по крайней мере, сохранил ему жизнь. О любви в данном случае говорить было бы действительно смешно, так что нанесенная этому большому неуклюжему зверю рана обещала в самом скором времени затянуться. Шрам, конечно, останется, но к шрамам ему не привыкать. А со своими проблемами Таня как-нибудь справится сама, без посторонней помощи.

– Тебя подвезти? – спросил Юрий.

– В этом городе полно такси, – сказала она, – да и метро функционирует исправно. Так что не стоит затрудняться. Будь здоров, Инкассатор.

Филатов не ответил, Он сидел в кресле спиной к дверям и курил. Когда старый французский замок мягко щелкнул язычком, он даже не обернулся. Левая рука стискивала подлокотник кресла, между пальцами правой дымилась сигарета. Через некоторое время раздался громкий треск, и Юрий с тупым недоумением уставился на зажатый в кулаке оторванный подлокотник кресла. Вздохнув, он затолкал недокуренную сигарету в ощетинившийся окурками разинутый рот синей фарфоровой рыбы и отправился на поиски клея и шурупов, довольный тем, что у него появилось занятие для рук.

Выспаться ему так и не дали.

Посреди ночи у него над головой вдруг раздался ужасный грохот и что-то гулко ударило в потолок с такой силой, что пыльные подвески на старенькой люстре заходили ходуном, издавая мелодичный перезвон. Юрий рывком сел в постели, уверенный, что в бетонный свод блиндажа угодил снаряд. Его рука слепо зашарила вокруг, нащупывая автомат, тело напряглось, готовое метнуться в угол, чтобы найти укрытие от рушащихся сверху бетонных глыб, а резкие слова команды были готовы сорваться с губ. Мгновение спустя он сообразил, что находится не в горной части Чечни, а у себя дома, и стал прислушиваться к тому, что происходило наверху.

Прямо у него над головой кто-то, похоже, затеял перестановку мебели. Юрий протянул руку и взял со стола свои часы. Светящиеся стрелки показывали начало третьего. Заниматься перестановкой в такое время мог только безнадежно пьяный человек. Наверху опять что-то упало, ударив в перекрытие, как в бубен. Звук был как от падения трехстворчатого шкафа, и это служило лишним подтверждением того, что соседи сверху пьяны в стельку.

За гулким ударом последовал взрыв яростной брани.

Орали в несколько глоток, причем один из кричавших ругался не по-русски, а на каком-то гортанном наречии, показавшемся Юрию неприятно знакомым. Тут он проснулся окончательно и сообразил, что прямо над ним расположена восемнадцатая квартира, в которой снимает комнату вежливый чеченский бизнесмен. Судя по доносившимся сверху звукам, у квартиранта бабы Клавы начались неприятности, которых следовало ожидать.

Юрий вернулся в лежачее положение и закрыл глаза. Наверху продолжали громыхать и браниться, и о том, чтобы снова заснуть, не могло быть и речи. Около двух минут Филатов лежал неподвижно, делая вид, что ничего не слышит, а потом опять рывком сел, сбросив ноги на пол. Притворяться спящим перед самим собой было глупо. Наверху, прямо у него над головой, возможно, происходило самое настоящее убийство, и теперь вопрос о том, как быть в подобной ситуации, вдруг перестал быть чисто умозрительным.

– Черт бы вас всех побрал, – недовольно проворчал Юрий, натягивая джинсы. – Ну что за скоты?

Он набросил на плечи рубашку, не заправляя ее за пояс брюк, сунул ноги в кроссовки и остановился в нерешительности. Шум наверху внезапно стих, сменившись невнятным бормотанием. Юрию пришло в голову, что в восемнадцатой квартире вполне могла случиться обыкновенная пьяная драка. В таком случае его появление у соседей действительно выглядело бы верхом глупости. Что он скажет? “Ребята, вы мешаете мне спать”? Смешно, ей-Богу… Тем более что спать ему больше никто не мешал – ложись и спи на здоровье… Даже если наверху кого-то убивали, то убийство уже произошло, и теперь его вмешательство ничего не могло изменить.

Юрий закурил и вышел в прихожую, напряженно вслушиваясь в тишину на лестничной площадке. Никто не спускался вниз по лестнице, торопливо и воровато шаркая подошвами по бетону и пыхтя под тяжестью награбленного, зато наверху, прямо над головой Юрия, снова принялись расхаживать, ступая уверенно и тяжело, скрипя рассохшимся полом и о чем-то разговаривая. Слов, конечно, было не разобрать, но тон был довольно спокойным, и Юрий решил, что инцидент исчерпан. В тот момент, когда он уже собирался вернуться в постель и уснуть, наверху опять закричали. Это был отчаянный вопль животного, и Юрий сам не заметил, как оказался на лестничной площадке.

Его больше не терзали сомнения. Когда-то давно отец, всегда говоривший с Юрием как с равным, объяснил ему, что лучше чувствовать себя смешным, чем подлым. Это произошло в разгар войны, которую Юрий в одиночку вел с половиной класса. Вторая половина молчаливо наблюдала за бесконечной серией драк в полной уверенности, что Филарет окончательно свихнулся. Причиной этих военных действий был жирный очкарик с кроличьей физиономией и удивительно подходившей к его облику фамилией Ползун. Ползуна не изводил только ленивый, и Филарет был единственным человеком, который за него заступался. Ползун не вызывал у него ни малейшей симпатии. Он был похож на огромную белую личинку какого-нибудь экзотического насекомого – большой, дряблый, безответный, постоянно занятый вырезанием из палочек от мороженого крошечных ружей и пистолетов и хранивший свои поделки в круглых пластмассовых коробочках с прозрачным верхом. Это было единственное дело, к которому у него имелась видимая склонность, и подобное хобби, конечно же, не могло снискать ему ни популярности, ни уважения. В глубине души Юрий презирал Ползуна за глупость, отталкивающий внешний вид и тупую животную покорность, с которой тот сносил бесконечные издевательства. Заступаясь за него, Филарет чувствовал, что каким-то непостижимым образом становится с ним на одну доску, а это было неприятно. Даже неразлучный Цыба, всегда находивший надежное укрытие за широкими плечами Филарета, был не в состоянии понять, что заставляет Юрия мчаться через всю школу на затравленный заячий крик Ползуна и в тысячный раз ввязываться в жестокую драку. Хуже того, Юрий и сам не мог этого понять, действуя скорее рефлекторно, чем повинуясь голосу рассудка. У него была физическая потребность защищать слабого. В рыцарских романах в роли слабого обычно выступала прекрасная дама, а не трясущийся, весь в жировых складках очкарик, на которого было неприятно смотреть. В очередной раз явившись домой с фонарем под глазом и в разодранном пиджаке, он поделился своими сомнениями с отцом. Тот, как всегда, понял Юрия с полуслова и спокойно объяснил ему, что быть смешным и непонятым совсем не страшно.