Тогда казалось, что в «Улитке на склоне» авторы полностью отказались от легкого для восприятия, популярного формата своего жанра ради более сложного символистского стиля. Сейчас повесть выглядит просто как исключение, которое подтверждает правило: в лишенном приемов детективной или приключенческой прозы (стремительного и захватывающего сюжета) и эмпирического «научного» этоса (логически обоснованного диалога и действия, сколь бы фантастичным ни было происходящее) самом экспериментальном произведении Стругацких главным становится двойное пространство действия. «Шизофреническое» пространство действия в «Улитке на склоне» воспроизводит тот же композиционный принцип, с которым мы уже столкнулись в текстах, рассмотренных в предыдущих главах. Почти все культурные и философские мотивы, зашифрованные в пространстве действия поздних романов, представлены в «Улитке на склоне».

Повесть включает истории двух главных героев, которые никогда в реальности не встречаются. Оба они интеллигенты, по ошибке прибывшие в мир повести с какого-то с тоской вспоминаемого Материка. Поскольку действие разворачивается в сюрреалистическом, антиутопическом универсуме, Материк имплицитно представляет эмпирическую реальность и гуманистическую культуру: исходную точку, на которую опираются главные герои, на первом этапе – чтобы сориентироваться.

Мир, изображенный в «Улитке на склоне», разделен на два противоборствующих царства: царство Леса и царство Управления. Лес – фантастически плодовитая биокибернетическая сущность, которой управляют женщины, размножающиеся партеногенезом. Один из главных героев, Кандид, совершил посадку в Лесу. Он обосновывается в деревне на краю постоянно наступающей растительности Леса. Жители деревни навязывают ему в жены Наву, почти ребенка. Кандид заботится о Наве, словно о приемной дочери. Мирные деревенские жители описаны как некая первобытная культура, хотя скорее не доисторическая, а постцивилизационная, – своего рода дегенеративная культура исключительно честных и чересчур общительных простачков. Близость к Лесу придает жителям деревни скорее растительные, нежели человеческие черты: они едят напоминающие сыр куски вездесущего дерна; они утратили всякую культурную память и интеллектуальные способности. Из этого сугубо растительного существования жителей деревни выводит только необходимость обороняться от мертвяков, которых посылают из Леса, чтобы забрать в его владения еще больше женщин.

Управление, с другой стороны, представляет собой бюрократическую структуру, где господствуют мужчины; занимается оно изучением и «сдерживанием» Леса. Все в Управлении погрязли во власти правил и формализма, давно утративших эффективность и создавших обесчеловечивающее царство кафкианского абсурда. Здесь беспощадной органической плодовитости Леса противопоставляются порочность гипертрофированной технологии и затвердевшая механизированная социальная структура. Главного героя, Переца, который попадает в этот мир, как в ловушку, постепенно засасывает в машину Управления, пока он не оказывается на посту его директора – тогда для него становится нормальным подписание противоречивого и смертоносного приказа «сотрудникам группы Искоренения самоискорениться».

Чаще всего враждебная советская критика, сопровождавшая публикацию в 1968 году части, посвященной Перецу, основывалась на негласной уверенности в том, что изображенное в повести Управление является злобной пародией на советскую бюрократию. Непривычный сюрреалистический стиль Стругацких некоторые рецензенты, возможно, воспринимали как попытку отвлечь цензоров от скрытой антисоветской аллегории. Западные критики также уловили антисталинистскую, антитоталитарную направленность, однако с полным основанием придавали образам Леса и Управления большее значение, не считая их лишь политической уловкой для обхода цензуры.

За противостоянием двух воображаемых царств проступает актуальная политическая и этическая тема: реакцию Переца на давление власти можно расценить как приспособленчество, а отказ Кандида сдаться – как героический, но бессмысленный поступок, который ставит на нем словно бы клеймо юродивого. Оба героя отстаивают собственную этическую позицию в современных структурах власти (представленных в их крайних проявлениях), что делает их этические принципы практически устаревшими. Кроме того, Кандида и Переца можно рассматривать как представителей советской интеллигенции, оказавшихся между своими же согражданами, которые им не доверяют, и своим правительством, которое их притесняет. Другая сторона повести, упускаемая, судя по всему, из виду большинством критиков, – сопоставление царства Леса с фашизмом нацистского толка. Фактически сравнение сталинизма и фашизма накладывается на симметрию противоборствующих женского и мужского царств романа[42].

Чтобы разобраться в множестве приведенных выше противоречивых и неполных интерпретаций, необходимо посмотреть внимательнее на необычную систему образов, свойственную этой повести. Вопрос, поднятый Дианой Грин в статье «Мужчины и женщины в “Улитке на склоне”», касается нашего понимания места этого произведения в творческом наследии Стругацких в целом. Почему Стругацкие, по всей видимости, приравнивают борьбу интеллигенции против авторитарного государства с борьбой мужчин против превосходящих их по силе женщин [Greene 1986: 106]? В статье Грин говорится о «настоящей войне полов между патриархальным Управлением и матриархальным Лесом». Две женщины, играющие некоторую роль в Управлении, где господствуют мужчины,

представляются скорее враждебными силами природы, чем человеческими существами. Собственно, эти два персонажа близки к стереотипным образам женщин: Рита напоминает прижимистую богиню удачи, а Алевтина наводит на мысль о подавляющей матери, которая хочет низвести всех мужчин до состояния зависимых детей [Greene 1986: 101].

Грин обнаруживает, что три женщины, правящие Лесом, не просто стереотипны – они воплощают три женских архетипа: Девы, Матери и Старухи. Сам Лес в качестве геобиологической сущности описывается как женщина, причем достаточно отталкивающая. Когда Перец совершает ознакомительный визит в Лес, то наталкивается на тошнотворные клоаки. Как подчеркивает Грин, Стругацкие называют клоаку маткой, а ее отпрыски рождаются, словно щенки.

Клоака рожала. На ее плоские берега нетерпеливыми судорожными толчками один за другим стали извергаться обрубки белесого, зыбко вздрагивающего теста, они беспомощно и слепо катились по земле… разбредаясь и сталкиваясь, но все в одном направлении, по одному радиусу от матки, в заросли… [Стругацкие 2000–2003,4: 245].

Более того, Грин с легкостью показывает, что

все мужчины в романе относятся к женщинам по одной из трех ущербных моделей: они пытаются управлять женщинами, унижая их, как делают менее чувствительные мужчины Управления (символично, что на нависающей над лесом скале Управление строит латрины); они позволяют женщинам терзать их, лишаясь души, – как Перец и Квентин; они отвергают женщин и полностью избегают сексуальных отношений – решение Кандида (которое, судя по всему, поддерживают Стругацкие) [Greene 1986: 105].

Остается объяснить, почему Стругацкие изображают борьбу индивида против тоталитарного государства как неравную борьбу между мужчинами и более могущественными женщинами. Кроме того, возникает парадокс, если мы рассматриваем реальное политическое и общественное положение женщин в Советском Союзе.

В произведении, изобличающем тиранию советского общества… в первую очередь ожидаешь увидеть женщин, борющихся против власти мужчин. <…> Хотя и было многое сделано для предполагаемой свободы советских женщин, они никогда не пользовались такой же личной и политической властью, как мужчины [Greene 1986: 106].

Другими словами, феминистическая интерпретация приводит к парадоксу: пол угнетателей у Стругацких противоречит политической