С первых же дней Вандейское восстание приняло характер религиозной войны. Символом движения в целом и персональным талисманом каждого повстанца стало красное Сердце Иисуса. Неприсягнувшие кюре служили молебны перед каждым сражением, а если оно заканчивалось победой, то и после него. Нередко священники шли в атаку вместе со своей паствой. Вандейцы отличались в бою храбростью и презрением к смерти. Вместе с тем, не имея военной выучки и навыков дисциплины, они могли легко впасть в замешательство, а порой и в панику. Чтобы находиться в постоянном контакте с подчиненными и таким образом сохранять их управляемость, предводителям повстанцев приходилось быть в первых рядах, чем и были обусловлены большие потери командного состава инсургентов.

Кроме того, крестьяне не любили удаляться от родных деревень, а когда им это приходилось делать, спешили вернуться обратно. Порой после захвата у республиканцев какого-либо города, офицеры-дворяне несколько дней спустя обнаруживали, что, кроме них самих, в гарнизоне никого не осталось: в отсутствие неприятеля личный состав просто разошелся по своим деревням.

Из-за отсутствия дисциплины победа порой могла обернуться поражением. Так, 23 марта на западе Вандеи крестьяне смелой атакой захватили город Порник. Они прекрасно провели этот бой и вечером принялись праздновать победу. Однако ночью небольшой отряд республиканцев снял часовых и ворвался в город, выбив оттуда захваченных врасплох инсургентов с большими потерями. Кроме того, в плену оказалось от 200 до 300 крестьян, которые на другой день были расстреляны республиканцами.

Этот случай получил трагическое продолжение. Узнав об устроенной в Порнике расправе, повстанцы учредили в городке Машкуль некое подобие трибунала с бывшим чиновником Рене Сушу во главе. В последующие три недели по приговорам Сушу были казнены до 150 «патриотов» – должностных лиц местной администрации, политических активистов, национальных гвардейцев и членов их семей. Когда «синие» в конце апреля 1793 года отбили Машкуль, республиканская пропаганда, многократно приумножив число погибших, активно использовала этот эпизод для компрометации восстания в глазах общественного мнения.

Начатое в апреле по приказу Конвента наступление «синих» привело к новой череде поражений республиканских армий и отступлению их за пределы «военной Вандеи». Неудачи регулярной армии Республики, не сумевшей справиться с восставшими крестьянами, вызвали в Париже настоящий шок и еще больше обострили политическую борьбу между «партиями».

Восстание в Вандее поставило перед современниками и до сих пор ставит перед историками чрезвычайно важный и сложный вопрос: почему народ, от имени которого вершилась Революция, выступил против нее с оружием в руках? От того, как на него ответить, напрямую зависит и понимание сути самой Французской революции.

Впрочем, республиканцам некогда было задумываться – им приходилось действовать, и действовать быстро. Поэтому они определили вандейское движение как контрреволюцию: мол, дворяне и неприсягнувшие священники, мечтающие о восстановлении Старого порядка, обманули темных и доверчивых селян, заставив их действовать вопреки собственным интересам. В тот момент подобного объяснения оказалось вполне достаточно для обоснования жестких репрессивных мер против повстанцев. Однако сегодняшних историков такая трактовка никоим образом не устраивает, поскольку само определение «контрреволюция» сейчас не выглядит столь очевидным, каким его представляла революционная пропаганда.

«Контрреволюция» – слово очень молодое. Оно появилось во французском языке только в 1790 году и сразу же приобрело широкое распространение, хотя было и оставалось чрезвычайно многозначным. Контрреволюционер – это человек, который выступает против Революции. Но что понимать под Революцией?

В 1891 году известный французский политик Жорж Клемансо, считавший себя наследником революционных идеалов XVIII века, произнес звонкую фразу, с тех пор часто цитируемую, но, увы, ничего не объясняющую: «Революция – это единый блок, от которого ничего нельзя отнять». Для того, кто знаком с фактическим материалом, очевидно, что в действительности дело обстояло гораздо сложнее. Различные социальные группы – крестьяне, буржуа, городской плебс, либеральные и консервативные дворяне, церковные иерархи и приходские кюре – стремились в ходе Французской революции к разным целям, причем у каждой политической группировки имелось свое, более или менее отчетливое, видение будущего.

К тому же сами современники, в отличие от Клемансо, не рассматривали череду событий революционного десятилетия как единое целое. Для них это, скорее, была цепь революций: революция 1789 года разрушила Старый порядок, революция 10 августа 1792 года покончила с монархией, революция 31 мая 1793 года привела к власти монтаньяров, и т. д. и т. п. Причем каждую из этих «революций» совершали преимущественно уже не те люди, что предыдущую. Между депутатами-конституционалистами Учредительного собрания и монтаньярами в Конвенте общего было немного. Зачастую те, кто устраивал очередную «революцию», ставили своей целью отстранение от власти тех, кто совершал предыдущую.

По мере углубления Революции многие из тех, кто стоял у ее истоков и способствовал превращению Франции в конституционную монархию, перешли в оппозицию и покинули страну, а порой и лишились жизни. Революционера образца 1789 года в 1792 году уже легко могли счесть контрреволюционером. Скажем, Мунье, один из лидеров монаршьенов, 5 октября 1789 года убедил Людовика XVI подписать Декларацию прав человека и гражданина, а уже 6 октября при виде кровавого продолжения событий разочаровался в Революции и уехал за границу, ничуть не изменив при этом своим взглядам. Считать ли его контрреволюционером? Или, например, был ли таковым его соратник граф Клермон-Тоннера, один из «отцов» Конституции 1791 года, который пытался затем спасти Людовика XVI и был убит толпой 10 августа 1792 года?

В годы Революции ярлык контрреволюционера навешивали чрезвычайно легко, постоянно используя его в политической борьбе. Даже всех тех, кто свергал монархию, голосовал за казнь короля, сражался на фронтах с врагами Республики, при случае могли обвинить в контрреволюции и желании восстановить монархию. Но становились ли они от этого контрреволюционерами? Трудно назвать таковым, к примеру, Филиппа Эгалите, бывшего герцога Орлеанского, голосовавшего вместе с монтаньярами в Конвенте за казнь Людовика XVI и тем не менее обвиненного позднее в «заговоре против единства и неделимости Республики».

Во время Революции не верили никому: иностранных шпионов искали даже среди депутатов и высших должностных лиц государства. В речах законодателей, прессе и приговорах судов постоянно муссировалась тема контрреволюционных заговоров. И это была не просто всеобщая паранойя, страх перед внутренними и внешними врагами. Политические пристрастия быстро менялись: революционеры легко превращались в контрреволюционеров, а отдельные депутаты Национального Конвента и республиканские генералы, задумываясь о своем будущем, подчас вступали в переговоры с роялистами о восстановлении королевской власти и о своей награде за содействие этому.