Эллен почувствовала, как тяжелая рука легла ей на плечо.

— Идем со мной. Тут делать больше нечего.

Она не сопротивлялась и не издала ни звука, когда тот, кого она спасла, повлек ее в направлении, которым она шла несколько минут или часов назад, пока не отпрянула к стене и не увидела этот проклятый дом. Вокруг все так же бушевало пламя и кричали люди, но теперь все это было далеко, бессмысленно... не с ней.

— Что случилось? — хрипло спросила она, не надеясь, что ее спутник поймет вопрос, но он ответил:

— Да ничего. Этот мужик завалил дверь столом. Хотел убить ребенка. Я еще там, в гостинице, заметил, что он как-то странно на мальчишку смотрит.

Убить ребенка? Убить... своего ребенка? Сжечь заживо родного сына?! Почему?!

— Кто его знает, — сказал человек, и Эллен только теперь поняла, что говорила вслух. — Может, это и не его ребенок. Может, это ублюдок его жены, которого он терпел много лет, а теперь поперек горла стало. Или еще что.

Он говорил бодро, почти весело, даром что побывал в пламени и должен был бы задыхаться от набравшегося в легкие дыма и забившей горло копоти и дрожать от только что пережитого ужаса так же, как сейчас Эллен...

Она остановилась, подняла голову и впервые посмотрела в лицо человеку, которого спасла. И почти сразу поняла, почему это лицо — эти глаза, этот смех — показались ей такими знакомыми. Она уже видела их прежде. Да, и смех — тоже видела, а не слышала. Всего один раз и даже не в реальности, но ей хватило.

Эти глаза и этот смех — когда они вместе — забыть невозможно.

— Господин Глориндель, — тихо сказала Эллен.

Ветер дул с севера — попутный; паруса галеры надувались пузырями и глухо шелестели над головой. Натану нравился этот звук, он успокаивал, как и мерный плеск весел о мелкие волны. Ночное море было спокойным, лунная дорожка дрожала на водной глади. Ночью было хорошо; ночью он почти забывал о том, что делает, и переставал терзаться сомнениями в здравости своего рассудка. И тогда ему хотелось, чтобы всегда была ночь, а он всегда стоял на палубе, и все равно, куда и откуда плывет этот корабль. Только вода и небо, и безбрежное прохладное спокойствие во всем этом.

Спать совсем не хотелось, хотя Натан знал, что надо. Во Врельере они окажутся через два дня, а там уже ему будет не до любования звездным небом. Там и дальше... Врельере пользовался самоуправлением и был открыт для людей всех наций и рас даже во время войны, но Натан не тешил себя иллюзиями, что там будет безопасно. Впрочем, задерживаться в этом, по слухам, оплоте всенародной дружбы он не собирался. Ему надо было в Тарнас. Хотя он знал, что глупо ехать именно туда, то, что ее там видели, ни о чем не говорит... даже если это правда — все равно она уже далеко оттуда. Но это была его единственная зацепка.

Натан часто думал про Глоринделя, унесшегося в клубах дорожной пыли. Он не любил эти мысли и не любил ощущение незавершенности, которые они у него неизменно вызывали. Это были неправильные мысли. Ведь Натан знал, что едет умирать.

Поэтому всякий раз, едва мысли — всегда без повода — возвращались к наглой улыбке эльфа и его словам, упрямо звеневшим у Натана в ушах, он встряхивал головой, выпрямлялся и говорил себе: довольно. Так и в этот раз — он почему-то вспомнил его снова, просто так, и решил, что пора спать. Натан вздохнул, поднял голову. И это было непривычно — вздыхать от усталости. Над головой скрипели мачты, хлопали паруса.

Было темно, фонарь горел на верхней палубе, у штурвала, а здесь, внизу, среди канатов и досок, и демон ногу сломит. Судно-то хоть и перевозило пассажиров, но все равно оставалось для этого мало приспособлено. Особо коварным было местечко у трюмов: там имелся люк, который Натан находил то открытым, то закрытым, и за неделю пути наловчился на всякий случай перешагивать опасный участок, даже не обращая на него особого внимания. Но в этот раз он слишком задумался и успел только выругаться, когда нога рванулась в пустоту.

Падать было невысоко, к тому же на дне оказались какие-то тюки — Натан даже не ушибся, но все равно выругался снова, уже поосновательнее, принимая сидячее положение. Было темно, хоть глаз выколи; Натан пожалел, что в отличие от матросов не имеет привычки курить и таскать с собой повсюду огниво.

Он задрал голову и увидел клочок неба, казавшегося отсюда очень светлым. Проклятие, а хорошо-то, вдруг почти виновато подумал Натан. Просидеть тут, что ли, до утра... Может, он и просидел бы, только запах в трюме не располагал к безмятежному отдыху. А тут еще кто-то закопошился в углу — крысы, больше некому. Ночевать в компании таких соседей Натану не хотелось, и он поднялся. До края было недалеко: он взялся руками за край и уже стал подтягиваться... а потом снова услышал что-то — опять шорох, уже ближе, — и вместо того, чтобы резво выбраться наружу, спрыгнул обратно. Он сам не знал, с чего вдруг его заинтересовали крысы (хотя уже тогда он знал, что это не крысы — за время разбойничанья в калардинских лесах Натан научился отличать звук движения зверя от движения человека). Просто будто что-то мелькнуло перед его мысленным взглядом; мелькнуло и исчезло, так стремительно, что Натан успел только разжать руки — а остальное было просто следствием.

Его возвращение явно стало для прятавшегося в трюме неожиданностью — он отпрянул, уже не пытаясь двигаться тихо, пара испуганных глаз блеснула в скудном лунном свете. Натан провел рукой по стене. При нем было оружие, но он знал, что его не придется применять. Такие вещи он тоже научился чувствовать.

— Не бойся, — вполголоса проговорил Натан, почти физически ощутив, как резко сгустилось напряжение после этих слов. — Я тебя не трону. И не выдам.

Движения больше не было, и глаза уже не блестели во тьме — человек забился в дальний угол, в котором сидел, когда его уединение нарушили. Натан поколебался, потом сказал:

— Плыть еще два дня. Сейчас все спят. Ты можешь выйти... если тихонько. Ты же наверняка хочешь есть... и здесь ведь крысы.

— Нет тут никаких крыс.

Детский голос. Не понять, мальчик или девочка — странный тембр, странная интонация. И ни капли страха. Причем явно не храбрится, а действительно его не чувствует.

— Нет? — переспросил Натан.

— Были. Я их... — Ребенок умолк, потом сказал — все тем же странным, бесстрастным, бесполым голосом: — Мне нельзя выходить. Они меня увидят и... опять продадут.

Натан ступил в темноту. Он ждал, что ребенок шевельнется, но по-прежнему не услышал никакого движения. А когда его ладонь обхватили крепкие холодные пальцы, вздрогнул от неожиданности.

— Побудь здесь со мной. Чувствуешь?

Натан не знал, что именно он должен чувствовать... помимо опасности — да, именно опасности; от этого ребенка исходило что-то темное, вязкое, почти осязаемой тугой волной, захлестывая и сбивая с ног. Натану захотелось высвободить руку, но он не стал этого делать.