Жутко ненавижу, когда от моего говна несет виски.

В этот вечер Энди устраивает вечеринку — и в честь меня, и потому, что на следующий день его приятель Хоуи уезжает работать на буровую. Днем мы отправляемся на прогулку в горы; я семеню за Энди, пыхтя, ловя ртом воздух и кашляя, — он быстро и легко шагает вверх по кочковатым лесным тропинкам. Мы возвращаемся в отель, я помогаю ему привести в порядок гостиничный бар, который еще хранит следы последней вечеринки, случившейся несколькими месяцами ранее. Запасы в баре еще достаточные, хотя разливного пива уже нет — только баночное. Энди вроде исходит из того, что весь кир на вечеринке за ним, из чего я делаю вывод: слухи о том, что он погряз в нищете, несколько преувеличены.

На вечеринку приходит десятка два-три человек; половина из них местные (в основном мужчины, хотя есть и одна женатая пара и две-три девушки без спутников), а половина — приезжие, новые хиппи, живущие по всяким автобусам и фургончикам, запаркованным на придорожных площадках и старых извилистых участках дороги — этих высохших руслах, поток с которых ушел после спрямления пути.

Из смеси собравшихся раствор никак не образовывался — в лучшем случае взвесь; между некоторыми парнями-хайлендерами (чисто выбритыми, коротко постриженными) и приезжими (вид у них прямо противоположный) ощущается неприязнь, которая усугубляется, по мере того как собравшиеся пьянеют. У меня создается впечатление, что настоящие местные знают: бродяги время от времени исчезают для понюшки, это вызывает у местных негодование. Энди, похоже, не обращает на это внимания и со всеми разговаривает одинаково.

Я из кожи вон лезу, чтобы раствориться. Поначалу мне это лучше удается с ребятами-хайлендерами — я не отстаю от них ни по виски, ни по пиву, курю их сигареты и терплю их замечания типа «Нет, я еще не бросил курить», когда предлагаю им свои «Силк кат», но по мере того как мы пьянеем, меня начинает смущать их отношение к заезжим, а еще больше — к женщинам; Хоуи парень, с которым я познакомился предыдущим вечером, — рассказывает, как поколачивал свою благоверную, а теперь эта сучка пристроилась в один из этих долбаных лагерей для женщин, и если он когда-нибудь ее найдет, то вышибет из нее на хер все это дерьмо. Другие не советуют ему это делать, но у меня такое впечатление, что их останавливает только страх оказаться за решеткой.

Я потихоньку перемешаюсь по направлению к заезжим.

В какой-то момент вижу Энди — он стоит, смотрит из окна бара на темное озеро, глаза широко раскрыты.

— Ты в порядке? — спрашиваю я его.

Он отвечает не сразу.

— Мы здесь в десяти метрах над уровнем воды, — говорит он, кивая в сторону берега.

— Не может быть. — Я закуриваю сигарету.

— Палубу этого уровня на «Куин-Элизабет-два» мы называли «Экзосет»-палубой, потому что на этой высоте ракета и идет.[55]

Ага, фолклендские истории.

— Если, — говорю я, вглядываясь в темноту на другом берегу озера, — у тебя нет рассерженного соседа с хорошими связями среди торговцев оружием…

— Это единственный предмет моих ночных кошмаров, — говорит Энди, продолжая всматриваться в невидимое озеро, глаза у него все так же широко раскрыты. — Ну не смешно ли, а? Кошмар — как меня десять лет назад разносит к ебеням ракетой. Я даже не появлялся на той палубе, мы располагались двумя палубами выше… — Он пожимает плечами, прикладывается к стакану и, улыбаясь, поворачивается ко мне. — Ты мать часто видишь?

— Что? — переспрашиваюсь я, растерявшись от такой резкой смены темы. — Нет, последнее время не очень. Она все еще в Новой Зеландии. А ты? Ездил в Стратспелд?

Он трясет головой, и меня вдруг пронимает дрожь — я вспоминаю этот жест, повторявшийся снова и снова, ставший наконец чем-то вроде нервного тика тогда, в Стратспелде, после похорон Клер в восемьдесят девятом; жест неверия, непонимания, неприятия.

— Тебе надо к ней съездить, — говорит он мне. — Надо поехать и навестить их. Они будут рады.

— Посмотрим, — говорю я.

Порыв ветра ударяет в окно дождем, сотрясая раму, звук такой громкий и неожиданный, что я отскакиваю, а Энди просто медленно поворачивается и вглядывается в темноту чуть ли не с презрением, а потом рассмеявшись, обнимает меня за плечи и предлагает выпить еще.

Позже над отелем начинает бушевать буря, в горах за озером сверкают молнии, а от раскатов грома дрожат стекла. Электричество отключается, гаснет свет, мы зажигаем свечи и газовые светильники, а заканчиваем вечеринку — семеро самых стойких: Энди, я, Хоуи, пара местных ребят и пара приезжих — внизу в бильярдной, где стоит видавший виды стол и протекает потолок, отчего вся грязноватая зеленая поверхность превращается в болото миллиметровой глубины, вода капает из всех луз и крупными каплями скатывается по массивным ножкам стола на пропитанный влагой ковер, а мы играем в снукер при свете шипящего газового фонаря и вынуждены со всей силы лупить по белому шару, даже когда требуется филигранный удар, потому что вода оказывает дополнительное сопротивление, а шары, катясь по столу, издают шипящий трескучий звук, иногда оставляя за собой что-то вроде шлейфа из брызг, а я чувствую, что напился и к тому же улетел от пары сильных косячков, которые выкурил раньше в саду вместе с заезжими, но обстановка в этой залитой водой тусклой бильярдной кажется мне жутко веселой, и я смеюсь как сумасшедший и в какой-то момент обнимаю Энди за шею и говорю ему: Знаешь, старина, я так тебя люблю, а разве дружба и любовь не самое главное? И почему только люди этого не понимают и почему они не могут относиться друг к другу по-человечески? Правда, в мире еще хватает всяких ублюдков, но Энди только трясет головой, и я пытаюсь расцеловать его, и он мягко отстраняется и прислоняет меня к стене и подпирает бильярдным кием, а мне это кажется таким ужасно смешным, что я смеюсь до упаду — и в самом деле падаю, а потом никак не могу подняться, и Энди с одним из заезжих относят меня в мою комнату, сваливают на кровать, и я мгновенно засыпаю.

Мне снится Стратспелд и долгие летние месяцы моего детства, которые я проводил в счастливом безделье, пока они не закончились в один прекрасный день бегом по лесу (но я гоню от себя эти воспоминания — за долгие годы я научился этому); я снова бреду по лесу, пересекаю скрытые между горных склонов лесистые полянки вдоль берегов красивого озерца и речушки, потом стою у старого лодочного сарая под лучами невыносимо яркого солнца; вода переливается зеркальными блестками, и я вижу две фигуры, обнаженные, хрупкие и белые в траве за тростниковыми зарослями, я смотрю на них, и свет превращается из золотого в серебряный, а потом в белый, и деревья словно сжимаются, листья исчезают в холодном сверкании этого всеохватного белого сияния, и все вокруг становится одновременно темнее и светлее, все цвета сводятся к черному и белому; деревья стоят голые и черные, землю выровняла белизна, исчезли две молодые фигуры, а другая — совсем маленькая, в сапожках, рукавичках, полы пальто развеваются за спиной — бежит, заливаясь смехом, по белой поверхности замерзшего озера.